– Особенно, когда они углублены в свои тайны, – лукаво отвечал Максимилиан.
– Почему бы мне не иметь тайн? Ведь у вас же они есть?
– Так вы и в самом деле думали о своих тайнах? – продолжал он, смеясь.
– Нет, я думала о ваших. Свои-то я знаю.
– Но, быть может, – тихо спросил юноша, взяв под руку мадемуазель де Фонтэн, – быть может, мои тайны те же, что ваши, а ваши – те же, что мои?
Пройдя несколько шагов, они очутились в роще, окутанной в закатных лучах золотисто-красной дымкой. Волшебство природы придавало особую торжественность этой минуте. Непринужденное и свободное обращение юноши, а также бурное волнение его сердца, передававшееся руке Эмилии учащенным биением пульса, привели ее в восторженное состояние, тем более упоительное, что вызвано оно было самым простым и невинным поводом. Строгая сдержанность, в которой воспитываются девушки высшего круга, придает необычайную силу вспышкам их чувства, и здесь-то их подстерегает грозная опасность, если на их пути встретится пылкий влюбленный. Впервые Эмилия и Максимилиан прочли во взорах друг друга столько признаний, неизъяснимых словами! Поддавшись увлечению, они легко позабыли мелочные требования гордости и холодные предостережения рассудка. Первые минуты они молчали, и только красноречивое пожатие рук выдавало их сладостные мысли.
– Сударь, мне надо задать вам один вопрос, – дрожащим голосом, взволнованно промолвила мадемуазель де Фонтэн, нарочно замедлив шаг. – Но поймите, бога ради, что он подсказан мне тем странным положением, в какое я поставлена перед моей семьей.
Ужасное для Эмилии молчание наступило после этих слов, которые она пролепетала, почти заикаясь. Гордая девушка не могла выдержать сверкающего взгляда любимого человека, так как смутно почувствовала всю низость вопроса, который готовилась задать.
– Вы дворянин?
Произнеся эти слова, она готова была провалиться сквозь землю.
– Мадемуазель, – торжественно произнес Лонгвиль с выражением, полным сурового достоинства, – обещаю вам сказать всю правду, если вы искренне ответите на мой вопрос.
Он выпустил руку девушки, которая вдруг почувствовала себя одинокой в целом свете, и сказал:
– Ради чего вы спрашиваете меня о моем происхождении?
Она стояла неподвижная, застывшая и безмолвная.
– Мадемуазель, – продолжал Максимилиан, – нам лучше покончить на этом, раз мы не понимаем друг друга. Я люблю вас, – прибавил он глухим и растроганным голосом. – Ну вот видите! – сказал он весело, услышав радостное восклицание, невольно сорвавшееся с губ девушки. – Зачем же вы спрашиваете, дворянин ли я?
«Разве мог бы он так говорить, если бы не был дворянином?» – подсказал Эмилии внутренний голос, который словно шел из самых глубин ее души. Она грациозно вскинула головку, как будто почерпнув новые силы во взгляде юноши, и протянула ему руку в знак сердечного согласия.
– А вы думали, что я так уж дорожу высоким званием? – спросила она с тонким лукавством.
– У меня нет титула, который я мог бы предложить моей жене, – отвечал он не то шутливо, не то серьезно. – Но если я выберу девушку из знатной семьи, с детства привыкшую к роскоши и утехам богатства, я знаю, к чему обязывает меня такой выбор. Любовь дарует все, – прибавил он весело, – но только любовникам. Супругам же нужно нечто более существенное, чем купол небес и ковер лугов.
«Он богат, – подумала она, – а что до титула, должно быть, он просто хочет испытать меня! Вероятно, ему сказали, что я помешана на знатности и решила выйти только за пэра Франции. Мои кривляки-сестры вполне могли сыграть со мной такую шутку».
– Уверяю вас, сударь, – сказала она вслух, – у меня были превратные представления о жизни и свете; но теперь, – продолжала она, глядя на него с таким выражением, что чуть не свела его с ума, – теперь я знаю, в чем заключаются истинные сокровища.
– Я жажду верить, что вы говорите от чистого сердца, – ответил он с ласковой серьезностью. – Дорогая Эмилия, этой зимой, меньше чем через два месяца, я буду горд тем, что смогу предложить вам, если вы дорожите преимуществами богатства. Это единственная тайна, какую я сохраню здесь, – сказал он, указывая на сердце, – ибо от успеха ее зависит мое счастье, я не смею назвать его нашим.
– Ах, назовите, назовите!
Беседуя самым нежным образом, они медленно возвратились в гостиную и присоединились к остальным. Никогда еще мадемуазель де Фонтэн не находила своего избранника таким очаровательным и остроумным; его стройная фигура, его любезные манеры казались ей еще привлекательнее после недавнего их разговора, подтвердившего, что она завладела сердцем, достойным зависти всех женщин. Они спели итальянский дуэт с таким чувством, что слушатели наградили их восторженными аплодисментами. Они распрощались с таинственным и многозначительным видом, тщетно пытаясь скрыть свое счастье. Словом, в этот день девушка почувствовала, что какая-то цепь еще теснее связала ее судьбу с судьбой незнакомца. Твердость и достоинство, проявленные им во время объяснения, когда они открылись друг другу в своих чувствах, внушили мадемуазель де Фонтэн то уважение, без какого немыслима истинная любовь. Когда они с отцом остались в гостиной одни, почтенный вандеец подошел к ней, нежно взял ее за руки и спросил, удалось ли ей что-либо выяснить относительно состояния и семьи господина Лонгвиля.
– Да, дорогой батюшка, – отвечала она, – я счастливее, чем могла надеяться. Словом, господин Лонгвиль – единственный, за кого я хотела бы выйти замуж.
– Хорошо, Эмилия, – промолвил граф, – теперь я знаю, что мне делать.
– Разве вы имеете в виду какое-нибудь препятствие? – спросила она с искренней тревогой.
– Милое дитя, этот молодой человек нам совершенно неизвестен. Но если ты его любишь, он будет мне дорог, как родной сын, лишь бы он не оказался бесчестным человеком.
– Бесчестным человеком! – воскликнула Эмилия. – На этот счет я совершенно спокойна. Дядюшка, который представил его нам, может за него поручиться. Скажите же, дядюшка, был ли он когда-нибудь морским разбойником, пиратом или корсаром?
– Так я и знал, что меня ввяжут в эту историю! – вскричал старый моряк со смехом.
Он оглянулся кругом, но племянница его уже упорхнула из гостиной, словно блуждающий огонек, как он имел обыкновение говорить.
– Что же это, дядя? – обратился к нему господин Фонтэн. – Как вы могли скрывать от нас, что вам известно об этом юноше? Вы же видели, как мы все беспокоимся. Господин Лонгвиль действительно из хорошей семьи?
– Я не знаю его рода ни со стороны Евы, ни со стороны Адама! – воскликнул граф де Кергаруэт. – Доверившись выбору этой ветреной девчонки, я привел к ней ее Сен-Пре[19]; а как мне это удалось – мое дело. Я знаю только, что этот молодец великолепно стреляет из пистолета, прекрасный охотник, чудесно играет на бильярде, в шахматы и в триктрак; он фехтует и ездит верхом не хуже покойного шевалье Сен-Жоржа[20]. Он знает толк в отечественных винах. Он вычисляет, как Барем[21], искусно рисует, танцует и поет. Какого черта вам еще нужно? Если уж он не настоящий дворянин, то покажите мне буржуа, который бы обладал всеми этими совершенствами, найдите мне человека, кто бы держал себя с таким благородством! Разве у него есть какое-нибудь занятие? Разве он роняет свое достоинство, бегая по канцеляриям, разве гнет спину перед выскочками, которых вы величаете главноуправляющими? Он ведет себя безукоризненно. Это настоящий мужчина. Да вот, кстати, я нашел у себя в жилетном кармане визитную карточку, он дал ее мне, решив, что я хочу отправить его на тот свет, бедный простофиля! Нынешняя молодежь не больно-то хитра… Вот, смотрите.
– Улица Сантье, дом номер пять, – произнес господин де Фонтэн, стараясь припомнить, какое из полученных им сведений могло относиться к юному незнакомцу. – Что бы это значило, черт возьми? Там ведь помещается контора «Пальма́, Вербруст и Компания», они ведут оптовую торговлю кисеей, коленкором и набойкой. Ага, все ясно! Депутат Лонгвиль имеет долю в их предприятии. Все это так, но я знаю только одного сына Лонгвиля, ему тридцать два года, и он совсем не похож на нашего; тому отец выделил пятьдесят тысяч франков ренты, чтобы он мог жениться на дочери министра; отец надеется получить звание пэра, как и всякий другой. Я никогда не слыхал от него об этом Максимилиане. Да и есть ли у него дочь? Кто такая эта Клара? Впрочем, почему бы любому проходимцу не присвоить себе имя Лонгвиля? Но фирма «Пальма́, Вербруст и Компания», сколько помнится, наполовину разорена какой-то спекуляцией не то в Мексике, не то в Индии. Я все это выясню.
