— Я, богатшом! — воскликнул Шмуке в полном отчаянии, что его могут заподозрить в корыстных чувствах.
— А что там мировой судья делает, — спросила тетка Соваж, — зачем ему свечка и бечевка понадобились?
— А это он опечатывает, идемте, господин Шмуке, вы имеет право присутствовать.
— Ходите ви...
— Не пойму, зачем опечатывать, раз ты у себя дома и все твое? — сказала тетка Соваж, по-женски расправляясь с законом и переиначивая его на свой вкус.
— Ваш хозяин не у себя, голубушка, он у господина Понса, конечно, все здесь будет принадлежать ему, но наследник может получить все, что ему отказано, только после того, что на нашем юридическом языке называется введением в права наследства. Этот юридический акт исходит от суда. Если обойденные в завещании законные наследники подают протест против введения в наследство, начинается тяжба... А так как неизвестно, кто выиграет дело, все ценности опечатываются и в положенный законом срок нотариусы наследников и завещателя составляют опись имущества... Вот как оно полагается.
В первый раз в жизни услышав такие речи, Шмуке совсем потерялся, голова у него отяжелела, и он откинулся на спинку кресла, на котором сидел. Вильмо присоединился к мировому судье и протоколисту и с профессиональным равнодушием стал следить за наложением печатей, процедурой, во время которой, разумеется, если тут нет наследников, отпускаются обычно всякие шуточки и замечания насчет вещей, временно, до раздела имущества, взятых под стражу. Наконец четыре чиновника, и протоколист в том числе, заперли зал и возвратились в столовую. Шмуке машинально следил за процедурой опечатывания, которая заключается в том, что печатью мирового суда скрепляют бечевку на обеих створках двери, ежели она двустворчатая, и опечатывают шкафы или одностворчатые двери, накладывая печать на край дверки и стенки или на край двери и дверной косяк.
— Теперь перейдем в эту комнату, — сказал Фрезье, указывая на спальню Шмуке, дверь которой выходила в столовую.
— Так ведь это же спальня господина Шмуке! — воскликнула тетка Соваж и загородила собой дверь.
— Вот квартирный контракт, — возразил неумолимый Фрезье, — мы нашли его в бумагах, он составлен не на имя господ Понса и Шмуке, а на имя одного господина Понса. Обстановка всей квартиры входит в наследство... Да к тому же, — прибавил он, открывая дверь в комнату Шмуке, — видите, господин судья, тут полно картин.
— А ведь правда, — согласился мировой судья, тотчас же становясь на сторону Фрезье.
— Постойте, господа, — сказал Вильмо. — Вы что же, думаете выставить за дверь единственного наследника, права которого пока не оспариваются?
— Нет, оспариваются! — возразил Фрезье. —— Мы протестуем против введения в наследство.
— А на каком основании?
— Основания найдутся, милый юноша! — насмешливо сказал Фрезье. — В данный момент мы не протестуем, чтобы наследник взял то, что, по его заявлению, принадлежит ему лично, но опечатать спальню мы опечатаем, пусть переезжает на житье, куда ему угодно.
— Нет, — возразил Вильмо, — господин Шмуке будет жить у себя в спальне!
— Как так?
— Я получу предварительное решение, — пояснил Вильмо, — в котором будет указано, что мой доверитель является съемщиком квартиры на половинных началах, и вы его отсюда не выставите... Снимите картины, выясните, что принадлежит покойнику, что моему доверителю, но мой доверитель не уйдет никуда... милый юноша!
— Я буду уходить! — сказал старый музыкант, который, слушая это отвратительное препирательство, вновь обрел какие-то силы.
— И правильно сделаете! — заметил Фрезье. — По крайней мере, избавите себя от ненужных расходов, потому что в этом спорном вопросе вы проиграете. Контракт является официальным документом...
— Контракт, контракт! — сказал Вильмо. — Поверят нам, а не контракту.
— Тут свидетельские показания не могут быть приняты во внимание, как в уголовных делах... Ведь не собираетесь же вы прибегать к экспертизе, к расследованию... к частным постановлениям и судопроизводству?
— Нет, нет, нет! — возопил испуганный Шмуке. — Я сейтшас ше буду переесшать, я буду уходить...
Шмуке, по образу своей жизни, потребности которой он ограничил до предела, был, сам того не подозревая, философом и стоиком. Все его имущество состояло из двух пар ботинок, пары сапог, двух пар носильного платья, дюжины сорочек, дюжины шелковых шейных и дюжины носовых платков, четырех жилетов и великолепнейшей трубки с вышитым кисетом — и то и другое было подарком Понса. Он вошел в спальню, страшно возбужденный, кипя негодованием, взял свои пожитки и положил на стул.
— Вот это вешши все мое, — сказал он с достойной Цинцината простотой. — И фортепьяно тоше мое.
— Мадам, — обратился Фрезье к тетке Соваж, — позовите кого-нибудь на помощь и выставьте на площадку фортепьяно!
— Вы уж слишком жестоки, — вступился Вильмо. — Здесь распоряжается господин мировой судья, его дело приказывать.
— Там есть ценности, — заметил протоколист, указывая на спальню.
— Кроме того, ваш доверитель уходит по доброй воле, — прибавил мировой судья.
— Никогда еще не встречал таких клиентов, — сказал возмущенный Вильмо, повернувшись к Шмуке. — Вы податливы, как воск!
— Мнье бесраслитшно, где я буду умирать! — сказал Шмуке, выходя из комнаты. — Это не люди, а тигри... Я пришлю за своими пошитками, — прибавил он.
— Куда, сударь, вы пойдете?
— Куда будет угодно господу богу! — ответил единственный наследник, с великолепным равнодушием махнув рукой.
— Укажите мне ваш адрес.
— Ступай за ним следом, — шепнул Фрезье на ухо старшему писцу.
Мадам Кантине приставили сторожить печати и выдали ей пятьдесят франков из тех денег, что были обнаружены в комнате.
— Все идет хорошо, — сказал Фрезье г-ну Вителю, когда Шмуке ушел. — Если вы хотите уступить свою должность мне, повидайте супругу председателя суда госпожу де Марвиль, вы с ней договоритесь.
— Вам повезло, это не человек, а ягненок! — сказал судья, указывая на Шмуке, который со двора в последний раз смотрел на окна своей квартиры.
— Да, дело в шляпе! — ответил Фрезье. — Не сомневайтесь, выдавайте внучку за Пулена, он будет главным врачом в приюте для слепых.
— Посмотрим. Прощайте, господин Фрезье, — сказал мировой судья, по-приятельски пожимая ему руку.
— У этого человека богатые данные, — заметил протоколист. — Далеко пойдет, такой пройдоха!
Было одиннадцать часов; старик немец, поглощенный мыслью о покойном друге, машинально выбрал тот путь, по которому обычно ходил с Понсом; он видел его как живого: Понс шагал тут же, рядом, и так Шмуке добрел до театра, откуда как раз выходил его друг Топинар, только что покончивший с чисткой кинкетов за кулисами и раздумывавший о тиране-директоре.
— Вот, тебья-то мнье и нушно, — воскликнул Шмуке, останавливая бедного ламповщика. — Топинар, у тебья есть квартира?
— Да, сударь.
— И шена есть?
— Да, сударь.
— Восьмешь менья в стольовники? Я хорошо заплатшу, у менья девятьсот франков ренти, а шить мне остальось недольго... Я тебья не буду стеснять... Я все ем... Мнье только трубка моя нушна... А тебья я люблю, ведь только ми с тобой над Понсом и поплякали.
— Я бы, сударь, всей душой, да только... можете себе представить, господин Годиссар мне такую нахлобучку дал...
— Нахлобутшку?
— Попросту говоря, намылил голову.
— Намилиль гольову?
— Ну, ругал меня за то, что я принял в вас участие... Если вы хотите перебраться ко мне, надо все в тайне держать! Да только не думаю, чтоб вам у меня понравилось, вы не знаете, как такие бедняки, как я, живут...
— Я лютше буду шить в бедном доме зердетшного тшельовека, пошалевшего Понса, тшем в Тюильри с тиграми в облике тшельовека! Я ушель от Понса, потому што там тигри, они готови все поширать.
