Всякий низвергнутый министр должен, чтобы вернуться к власти, показать, что он опасен; этот человек, опьяненный ласковыми речами короля и вообразивший себя министром надолго, понял теперь свою ошибку. Он признал ее, одновременно оказав Маркасу небольшую денежную услугу, ибо тот вошел в долги за время этой борьбы. Он поддержал газету, где работал Маркас, и добился того, что Маркаса назначили ее редактором. Маркас хоть и презирал его, но, получив от него таким образом как бы задаток, согласился сделать вид, что переходит на сторону низвергнутого министра. Еще не обнаруживая всей мощи своих дарований, Маркас ввел в бой несколько бóльшие силы, показал половину того, на что он был способен; новое министерство просуществовало всего сто восемьдесят дней — его растерзали. Маркасу пришлось иметь дело кое с кем из депутатов, он вертел ими как ему хотелось и внушил им высокое мнение о своих талантах. Его манекен снова получил портфель министра, и газета Маркаса стала органом министерства. Министр слил эту газету с другой — единственно для того, чтобы таким способом уничтожить Маркаса: при слиянии обеих газет тому пришлось уступить место конкуренту, богатому и наглому человеку с именем, уже крепко сидевшему в седле.
Маркас впал снова в крайнюю нужду, надменный министр хорошо знал, в какую пропасть он столкнул своего помощника. Куда идти? Газеты, поддерживавшие министерство, негласно предупрежденные, отказались от его сотрудничества. Оппозиционные газеты также не склонны были открыть ему двери своих редакций. Маркас не мог перейти ни к республиканцам, ни к легитимистам: ведь торжество этих партий означало бы крушение нынешнего государственного строя.
— Честолюбцы любят современность, — сказал он нам с улыбкой.
Чтобы заработать себе на хлеб, он написал несколько статей, касавшихся некоторых коммерческих предприятий, и принял участие в составлении одного из тех энциклопедических словарей, которые обязаны были своим появлением не науке, а спекуляции. Наконец, была основана газета, но ей суждено было просуществовать всего два года; редактировать ее пригласили Маркаса. Тогда он возобновил связи с врагами министра и примкнул к той партии, которая стремилась его свергнуть; как только он получил возможность действовать, министерство пало.
Газета Маркаса прекратила свое существование полгода назад; ему нигде не удалось найти себе места, он слыл человеком опасным, на него клеветали: совсем недавно он несколькими статьями и одним памфлетом подорвал некую необычайно крупную финансовую и коммерческую операцию. Уверяли, что за его спиной стоит банкир, который будто бы дорого заплатил ему и от которого он якобы ждет ответной услуги за свою верную службу. Устав от пятилетней борьбы, почувствовав отвращение к людям и к жизни, удрученный необходимостью зарабатывать себе на пропитание, что мешало ему успешно действовать, Маркас, которого считали скорее кондотьером, чем великим полководцем, пришел в отчаяние, видя, как золото развращает мысль, и, задыхаясь в тисках самой страшной нужды, уединился в своей мансарде. Он зарабатывал тридцать су в день — ровно столько, сколько ему требовалось, чтобы поддерживать свое существование. Он жил погруженный в свои мысли, — и словно пустыня раскинулась вокруг него. Он читал газеты, чтобы быть в курсе политических событий. Так жил некоторое время Поццо ди Борго[9]. По-видимому, Маркас обдумывал план какой-то серьезной атаки; его отшельническое молчание объяснялось, быть может, тем, что он хотел таким путем приучить себя скрывать свои мысли и наказать себя за допущенные ошибки. Причин своего поведения он нам не открыл.
Невозможно описать вам те сцены из области высокой комедии, которые скрывались под этим алгебраическим синтезом его жизни: долгие часы томительного ожидания удачи, которая кажется вероятной и не наступает; длительная погоня за ней сквозь чащу парижских джунглей; беготня задыхающегося просителя; попытки чего-то добиться от дураков; возвышенные проекты, разрушаемые влиянием тупой женщины; совещания с лавочниками, требующими, чтобы их капиталы дали им и ложу в театре, и звание пэра, и большие проценты; надежды, которые достигают наивысшей точки, а затем, обрываясь, падают и разбиваются о подводные скалы; чудеса ловкости, совершенные для того, чтобы сблизить между собой противоположные интересы, которые, после недельного союза, вновь разъединяются; досада при виде того неизменного предпочтения, которым тысячи глупцов, невежественных как приказчики, но украшенных ленточкой Почетного легиона, пользуются перед талантливыми людьми; наконец, то явление, которое Маркас называл ухищрениями глупости: вы наседаете на человека, вам как будто удалось его убедить, он кивает головой, все почти улажено, а на следующий день вы видите, что эта упругая резина, которую вы на миг сжали, за ночь снова приняла прежнюю форму, даже раздулась, и нужно начинать сначала; вы трудитесь снова — до тех пор, пока не поймете, что имеете дело не с человеком, а с резинообразной массой, высыхающей на солнце.
Эти неисчислимые неудачи, эта огромная и бесплодная трата сил, все те трудности, на которые наталкиваешься, когда хочешь сделать благое дело, вся та невероятная легкость, с какой можно причинять зло; две решающие партии — обе выигранные, обе проигранные; ненависть государственного деятеля, который хоть и представляет собой деревянное чучело с размалеванным лицом и наклеенными волосами, однако пользуется авторитетом, — все это, большое и малое, если не сломило мужество Маркаса, то временно как бы придавило его. Когда у него водились деньги, он не тратил их на себя, а доставлял себе божественное удовольствие отсылать их своей семье — сестрам, братьям, старику отцу. Сам же он, уподобившись низложенному Наполеону, довольствовался тридцатью су в день, а в Париже энергичный человек всегда может заработать такую сумму.
Когда он закончил этот рассказ о своей жизни, рассказ, пересыпанный рассуждениями, афоризмами и замечаниями, в которых сказывался выдающийся политический деятель, нам достаточно было перекинуться с ним несколькими вопросами и ответами насчет положения вещей во Франции и в Европе, чтобы убедиться в том, что перед нами — настоящий государственный деятель, ибо можно быстро и легко оценить человека, как только он начинает обсуждать сложные вопросы; для людей незаурядных существуют шиболеты[10], и мы принадлежали к числу современных левитов[11], хотя еще и не были допущены в храм. Как я уже сказал, под видимостью рассеянного образа жизни скрывались замыслы, которые Жюст уже осуществил и которые собираюсь осуществить и я.
Обменявшись мыслями, мы вышли втроем на улицу и, невзирая на холод, отправились в Люксембургский сад погулять там до обеда. Мы продолжали беседовать и во время прогулки. Разговор наш, по-прежнему носивший серьезный характер, коснулся всех больных мест политического положения тех дней. Каждый из нас внес в него свою лепту: результаты своих наблюдений, остроту, шутку, афоризм. Речь шла уже не только о той, огромного масштаба, жизни, которую перед тем нарисовал нам Маркас, этот солдат политических сражений. То не был и страшный монолог потерпевшего крушение мореплавателя, заброшенного бурей в мансарду гостиницы на улице Корнеля. То был диалог, в котором двое образованных молодых людей, составивших себе суждение о современной им эпохе, старались, под руководством одаренного человека, выяснить свое собственное будущее.
— Почему вы не захотели терпеливо выждать удобного случая? — спросил Жюст у Маркаса. — Почему не взяли пример с единственного человека[12], который со времени Июльской революции сумел неизменно держаться на гребне волны и благодаря этому выдвинулся?
— Разве я уже не сказал вам, что всевозможные случайности создают уравнение, не все корни которого нам известны? В таком же положении, как этот оратор, находился Каррель[13]. Этот угрюмый молодой человек, этот ум, проникнутый горечью, вмещал в себе целое правительство; тот же, о ком вы говорите, просто умел сыграть на любом событии, он подобен тому, кто вскакивает на круп лошади едущего мимо всадника. Значительнее был не он, а Каррель. И что же? Он становится министром, Каррель остается журналистом; неполноценный, но ловкий человек живет, Каррель умирает. Заметьте, что этот человек идет по пути к своей цели уже пятнадцать лет, и он все еще в пути; стоит ему попасть между двух повозок, полных интригами, на большой дороге к власти, и он будет раздавлен. Он не знатного рода, его не укроет, как Меттерниха, королевское покровительство или, как Виллея, спасительная крыша сплоченного большинства. Я не думаю, что теперешнему строю удастся продержаться еще десять лет. Таким образом, даже если предположить, что на мою долю выпадет это безрадостное счастье, все равно окажется, что я опоздал; ведь чтобы не быть сметенным вихрем того движения, которое я предвижу, я должен был бы уже теперь занимать высокий пост.
