Агата подняла глаза и в углу мастерской увидела сидящую на табурете голую женщину, которой до сих пор не замечала; при этом зрелище она в ужасе удалилась.

— Эй, вы, больше не пускайте сюда маленького Бридо, — крикнул Шодэ своим ученикам. — Это не нравится его мамаше.

— Улюлю! — крикнули ученики, когда Агата закрыла за собой дверь.

«И сюда ходил Жозеф!» — подумала бедная мать, испуганная всем, что она видела и слышала.

С тех пор как ученики класса скульптуры и живописи узнали, что г-жа Бридо не желает, чтобы ее сын стал художником, у них не было большего удовольствия, как заманить к себе Жозефа. Впоследствии, несмотря на обещание, данное матери, не ходить в Институт, мальчик часто ускользал в мастерскую Реньо, где его поощряли пачкать холсты. Когда вдова хотела жаловаться, ученики Шодэ говорили ей, что ведь Реньо — не Шодэ и что, кроме того, она не поручала им оберегать ее сына, и отпускали множество других шуток. Эти жестокие ребята сложили о г-же Бридо песенку в сто тридцать семь куплетов и постоянно распевали ее.

В тот печальный день, вечером, Агата не хотела играть в карты и сидела в кресле, охваченная столь глубокой грустью, что порой слезы навертывались на ее глаза.

— Что с вами, сударыня? — спросил ее старый Клапарон.

— Она думает, что ее сын будет нищенствовать, потому что у него есть способности к живописи, — ответила г-жа Декуэн. — Я же нисколько не тревожусь о будущем своего внука, маленького Бисиу, а ведь он тоже одержим страстью рисовать. Мужчины созданы для того, чтобы пробивать себе дорогу.

— Госпожа Декуэн права, — сказал сухой и жесткий Дерош, который никак не мог, несмотря на свои способности, стать помощником начальника отделения. — У меня, к счастью, только один сын; иначе что бы я стал делать, получая тысячу восемьсот франков жалованья? Ведь моя жена едва зарабатывает тысячу двести франков в своей лавочке, торгуя гербовой бумагой. Я устроил сына младшим писцом к стряпчему, где он получает двадцать пять франков в месяц и завтрак, я даю ему столько же; он обедает и спит дома — вот и все; пусть продвигается и пробивает себе дорожку! Я заставляю своего мальчика работать больше, чем если бы он был в коллеже, зато придет время — и он сам будет стряпчим. Когда я ему даю деньги на театр, он счастлив, как король, и целует меня. О, я его держу в руках, он отдает мне отчет в израсходованных деньгах. Вы слишком нежничаете со своими детьми. Если ваш сын хочет горе мыкать, пусть его; чем-нибудь он в конце концов станет.

— Что до моего сына, — сказал дю Брюэль, старый начальник отделения, недавно ушедший в отставку, — то ему только шестнадцать лет, мать обожает его; но я бы не обращал внимания на склонности, проявившиеся столь рано. В таком возрасте это чистая фантазия, блажь, которая должна пройти! По-моему, мальчики всегда нуждаются в руководстве.

— Вы, сударь, богаты, вы мужчина, и у вас только один сын, — указала Агата.

— Честное слово, — подхватил Клапарон, — дети подтачивают наши силы. (Черви!) Мой сын бесит меня, он разоряет меня, — что ж, прикажете заботиться о нем? Нет, я не такой колпак! (Большой шлем!) Отлично, — от этого ему стало только лучше, да и мне тоже. Отчасти этот шалопай ускорил смерть своей бедной матери. Он стал коммивояжером и нашел свою судьбу; едва он появлялся в доме, как снова исчезал, никогда не сидел на месте, ничему не хотел учиться. Все, чего я прошу у бога, — это умереть раньше, чем он опозорит мое имя! Те, у кого нет детей, лишены многих удовольствий, но они избежали и больших страданий.

— Вот они — отцы! — сказала Агата, снова заплакав.

— Все это я говорю, дорогая, желая вам доказать, что нужно позволить вашему сыну стать живописцем, иначе вы только потеряете время...

— Если бы вы были способны взяться за него как следует, — добавил суровый Дерош, — то я бы посоветовал вам воспротивиться его стремлениям; но вы, как я вижу, слабохарактерная мать, так пускай пачкает красками и рисует.

— Пропал! — сказал Клапарон.

— Как — пропал? — вскричала бедная мать.

— Ну да. Пропал мой большой шлем в червях: этот горячка Дерош всегда подводит меня!

— Утешьтесь, Агата, — сказала г-жа Декуэн. — Жозеф будет великим человеком.

После такого обсуждения, похожего на все человеческие обсуждения, друзья вдовы пришли к согласному выводу, который, однако, не успокоил ее. Они посоветовали предоставить Жозефу следовать своему призванию.

— Если он окажется бездарным, — сказал Агате дю Брюэль, ухаживавший за нею, — вы всегда сможете определить его на службу.

На площадке лестницы г-жа Декуэн, провожая трех старых чиновников, назвала их греческими мудрецами.

— Она чересчур себя мучает, — сказал дю Брюэль.

— Она должна почитать себя счастливой, что ее сын к чему-то стремится, — в свою очередь, заметил Клапарон.

— Во всяком случае, если господь сохранит нам императора, — сказал Дерош, — Жозефу будет оказано покровительство. Так о чем же ей беспокоиться?

— Когда дело касается детей, то она боится всего, — ответила г-жа Декуэн. — Вот видите, моя милая, — сказала она, возвратившись, — все они одинакового мнения; почему вы все еще плачете?

— Ах, если бы речь шла о Филиппе, я бы ничего не боялась. Вы не знаете, что творится в мастерских! Там, у художников, сидят голые женщины!

— Но, надеюсь, помещение отапливается, — сказала г-жа Декуэн.

Несколько дней спустя разразилась беда: пришла весть о московском разгроме. Наполеон вернулся, чтобы собрать новые силы и потребовать от Франции новых жертв. Тогда несчастная мать предалась иным тревогам. Филипп, которому был не по вкусу лицей, во что бы то ни стало хотел служить императору. Впечатление от последнего смотра, произведенного Наполеоном в Тюильри, воспламенило Филиппа. В то время воинский блеск, мундиры, эполеты — все это было непреодолимым соблазном для молодых людей. Филипп почувствовал такую же склонность к военной службе, как его брат — к искусству.

Без ведома матери он написал императору прошение, составленное так:

Император в двадцать четыре часа отправил Филиппа из императорского лицея в Сен-Сир, и через шесть месяцев, в ноябре 1813 года, он был выпущен младшим лейтенантом в кавалерийский полк. Часть зимы Филипп провел в запасном батальоне; но лишь только он обучился верховой езде, как, преисполненный пыла, выступил в поход. Во время кампании во Франции он получил чин лейтенанта за одно авангардное дело, где его стремительность спасла жизнь полковнику. Император произвел Филиппа в капитаны за участие в сражении при Фер-Шампенуазе, где Филипп состоял при Наполеоне в качестве ординарца. Поощренный таким выдвижением, Филипп заслужил крест при Монтеро. Свидетель прощания Наполеона в Фонтенбло[8], капитан Филипп, воспламененный этим зрелищем, отказался служить Бурбонам. Вернувшись к матери в июле 1814 года, он застал ее разоренной. Жозефа во время каникул лишили стипендии, а г-жа Бридо, до тех пор получавшая пенсию из средств императора, тщетно просила отнести эту пенсию за счет Министерства внутренних дел.

Жозеф, преданный живописи еще больше, чем раньше, был в восторге от всех событий и просил у матери разрешения посещать мастерскую Реньо, обещая ей зарабатывать себе на жизнь. Он считал себя достаточно сильным учеником второго класса, чтобы обойтись без класса риторики.

То, что Филипп всего лишь девятнадцати лет от роду был уже в капитанском чине, был награжден орденом, побывал ординарцем императора в двух сражениях, бесконечно льстило самолюбию матери. Таким образом, хотя он и был грубиян, задира и, по существу, не имел других достоинств, кроме вульгарной храбрости рубаки, для нее это был все же исключительный человек, в то время как Жозеф, маленький, худой, болезненный дичок, любивший тишину, спокойствие, мечтавший о славе художника, сулил ей, как она думала, только одни страдания и беспокойство.