— Возможно, она вышла немножко пройтись, — решил я.

Эзра покачала головой.

— Вы хотели, чтобы я сходила в парикмахерскую… — Только сейчас я заметил, что у нее новая прическа. — …и когда я выходила, она вошла. А на прическу уходит много времени.

Волнение охватило меня. Я заставил себя улыбнуться: не хотел, чтобы Эзра догадалась о моих переживаниях.

— Тогда вынь пробку…

Эзра удивилась. Лицо ее стало сосредоточенным. Но в ответ она только улыбнулась.

— В этом нет необходимости, — тихо сказала она. — Я ее уже вынула.

Только теперь я понял, почему устроил Эзру в посольстве. Мне нужен был зритель.

Мара в свое время также играла такую роль. Мне нравилось сначала заставлять ее волноваться, а затем восхищаться. У новой, критически настроенной аудитории я должен был вырвать первые аплодисменты. Необходимость произвести впечатление была намного сильнее страха.

Я чувствовал себя героем шпионской драмы. Эзра была восхищенным зрителем в ложе, который после окончания пьесы попросит у меня автограф.

— Подожди за дверью.

— Хорошо, — прошептала она.

Ее ожидание за дверью не играло никакой роли, но этого требовала моя шпионская игра. Как Эзра могла помочь мне, стоя в коридоре? Какая польза была бы от того, что она закричала бы: «Осторожно, кто-то идет!»? Моей целью было показать ей, каким хладнокровным я могу быть, совершая такой отчаянный подвиг. Ее восхищенные глаза возбуждали меня и подгоняли, как шпоры скаковую лошадь. Эта игра делала меня хладнокровным и придавала силы.

Поднимаясь по лестнице в комнату, где находился сейф, я чувствовал на себе взгляд Эзры.

Что могло случиться со мной? Сэр Хью на банкете. Люси, его секретарь, в парикмахерской. Леди Нэтчбулл-Хьюгессен с утра не выходила из своей половины: она простудилась и теперь лечила себя фантастическим количеством чая.

Я вошел в кабинет и без колебаний открыл сейф. Затем взял документы из красного ящика, закрыл сейф и пошел к себе в комнату, насвистывая популярную французскую песенку.

Эзра смотрела на меня широко открытыми глазами, когда я проходил мимо, но я даже не взглянул на нее.

Сфотографировал документы.

Документы содержали директиву министерства иностранных дел, информирующую турецкое правительство о военных планах союзников на 1944 год. Как мне стало известно, предполагалось проведение операции против немецких позиций на Балканах, то есть вторжение в Грецию.

«Предполагалось, что английским бомбардировщикам и истребителям будет разрешено перебазироваться 15 февраля на аэродром в Измире для оказания эффективной поддержки войскам союзников, высаживающимся в районе Салоник. Необходимо произвести на турецкое правительство соответствующее впечатление, с тем чтобы они дали согласие на эту операцию и помогли провести ее».

Это означало вовлечение Турции в войну. Но в тот момент для меня были важнее слова восхищения, с которыми семнадцатилетняя девушка обратится ко мне, когда я поделюсь с ней тем, что мне стало известно.

При фотографировании фотоаппарат пришлось держать в руках: свою «треногу» я оставил на «вилле Цицерона». Документы я спрятал под полой фрака. Проходя мимо Эзры, сказал ей:

— Поставь пробку на место через пять минут. Я не задержусь в кабинете.

Я медленно поднимался по лестнице, не спешил, что-бы не умалить тем самым восхищения, и платил за это диким страхом.

— Эльяс! — услышал я. Это был голос леди Нэтчбулл-Хьюгессен.

Я словно прирос к полу и озадаченно смотрел на женщину, чья бдительность пугала меня больше, чем хмурый взгляд ее мужа.

— Что там с этой девушкой, вашей родственницей? Нашли вы ей работу?

— Еще нет, мадам, — выдавил я из себя. — Я думал, что, возможно, она будет работать здесь, потому…

— Я же сказала вам, что она может остановиться здесь только временно.

— Конечно, мадам. Я немедленно все сделаю. — Сколько прошло времени?! — Мадам, я не осмелюсь… Эзра уйдет из посольства сегодня же. Вы можете спокойно отдыхать, мадам…

А что, если Эзра уже поставила пробку на место?

— Скажите Мустафе, чтобы он принес еще одну чашку чая.

— Я сейчас же скажу ему, мадам.

Я повернулся, будто бы собираясь идти на кухню. Ее голос остановил меня.

— Эзра может не уходить сегодня, — сказала она более мягким голосом. — Но она не может жить здесь бесконечно.

Она кивнула мне и надменной, величавой поступью направилась в свою комнату., Я пристально смотрел на нее.

— Я вам многим обязан, мадам, — пробормотал я и вошел в комнату, где стоял сейф. Мне и в голову не пришло, что было бы разумнее сначала узнать, ввернула ли Эзра пробку на место. Но мне хотелось поскорее избавиться от документов.

Я открыл сейф, положил бумаги в ящик и снова закрыл его. Сигнальная система молчала. Я пошел на кухню.

— Чай для леди! — крикнул я. Мустафа вытаращил на меня глаза:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

— Ты должен отнести ей чай!

Не имея сил контролировать себя, я ушел, сильно хлопнув дверью.

На лице Эзры появилось беспомощное, виноватое выражение.,

— Пробка разбилась, когда я пыталась поставить ее на место, — прошептала она.

Итак, нашелся человек, на котором я мог сорвать зло. Вероятно, я был всем обязан тому, что пробка разбилась, но это не успокоило меня.

— Возьми новую пробку! — закричал я.

— Я не виновата, — заикаясь, проговорила она.

— Ты мне больше не нужна! — крикнул я ей. — Ты и минуты не можешь оставаться в посольстве.

Ноги у меня подкашивались.

Эзра опустила голову и поэтому не заметила, в какую я впал панику.

В этот раз мы встретились с Мойзишем по его просьбе не в машине, а в его кабинете, приняв те же меры предосторожности, что и во время первого визита. Я опять пролез через отверстие в заборе за сараем с инвентарем.

Меня принял господин Енке.

— Мойзиш придет через несколько минут, — сказал он и улыбнулся. В его глазах я прочитал похвалу.

— Если немцы не примут соответствующих мер, Турция вступит в войну, — сказал я ему и рассказал содержание последних документов.

— В таком случае, мы немедленно сделаем представление турецкому правительству, — проговорил он.

Вскоре появился Мойзиш, и я передал ему пленку. Фон Папен позже писал в своих мемуарах: «Информация Цицерона была весьма ценной по двум причинам. Резюме решений, принятых на Тегеранской конференции, были направлены английскому послу. Это раскрыло намерения союзников, касающиеся политического статута Германии после ее поражения, и показало нам, каковы были разногласия между ними. Но еще большая важность его информации состояла прежде всего в том, что он предоставил в наше распоряжение точные сведения об оперативных планах противника».

Эти сведения они получили. Но смогут ли они удержать Турцию от вступления в войну?

Я чувствовал себя защитником интересов Турции, хотя и непрошеным.

— Я выступаю от имени моей страны, — высокопарно сказал я как-то Эзре и тут же хвастливо добавил: — правда, за мою работу мне платят огромные суммы, но из кармана иностранного государства. Я истощаю не турецкую казну.

Эзра слушала меня с благоговением. В ее глазах я был великим человеком.

Я купил ей одежду в знак благодарности за то, что сигнальный звонок не зазвенел. Она сочла этот подарок великодушным жестом героя, который, по ее мнению, мел все основания сердиться на нее и даже быть грубым с ней. Эзра не могла больше оставаться в посольстве, и я сказал ей, что она будет теперь жить на «вилле Цицерона».

— О, я так рада! — воскликнула она.

— Почему?

— Боялась, что вы отошлете меня обратно, к родителям.

— Я должен был бы сделать это, — сказал я сурово. — Возможно, начнется война.

— Я хочу остаться с вами, — тихо проговорила она и опустила глаза.

Я сделал вид, что не расслышал ее последних слов.

— К пятнадцатому февраля все прояснится.