Он вышел в коридор. Здесь несколько пассажиров громко беседовали о политике.

— Если Балканский Союз вступит в войну на стороне братьев по вере, — рассудительно витийствовал пожилой лысый господин в черном сюртуке и белой рубашке, — ему в спину ударит Италия. Да и турецкий десант через проливы долго себя ждать не заставит. Нет ни им резона воевать, ни нам на их помощь надеяться. А без них, возможно, и Турция с Италией нейтралитета придерживаться станут.

— Никак не станут! — худощавый бритоголовый татарин в теплом халате говорил с заметным акцентом, — турки с немцами в военном союзе состоят. Если Турция на Балканы не полезет, то вся их армия в армянских горах завязнет.

В разговор вступил третий пассажир, неопределенной внешности пожилой мужчина в легкой короткой куртке, открывающей узорный ремень на его синих шароварах.

— Я думаю, господа, важнее всего то, что будет делать Швеция. Стокгольм не связан договорами ни с кем. Они могут поддержать немцев, рассчитывая оторвать жирный кусок Речи Посполитой. А могут поддержать Речь Посполитую, чтобы прибрать к рукам Шлезвиг-Гольштейн.

— Кого бы шведы не поддержали, Англия сразу же вступит в войну на противоположной стороне, — уверенно заявил татарин.

Впереди по ходу поезда висело темное облако, и вскоре нежно-голубое небо приобрело блекло-серый цвет, а в вагоне отчетливо запахло гарью, серой, вонючими химическими составами. Подъезжали ко Мчанску, крупному промышленному центру. Здесь произошла новая проверка документов, вызвавшая оживление и удивление пассажиров. Паспорт Кондрахина интереса жандармов не вызвал, а проверка касалась на сей раз только мужчин от 20 до 50 лет. В сознании пограничника Юрий уловил контуры своего лица — настоящего, не измененного искусством Равиля.

"Здесь кто-то владеет искусством мысленной передачи образов. Или все проще: художник нарисовал портрет, его размножили и разослали? Но и тогда Тегле-гад должен был внушить мой образ художнику. Или он сам умеет рисовать? В любом случае внимательный взгляд на мои документы меня разоблачит, несмотря на грим. Видимо, Тегле-гад надеется, что я окажу ментальное воздействие на проверяющих, и тогда он меня засечет. Две проверки я прошел удачно. Если что, использую гипноз".

Юрий пока отставил в сторону мелькнувшую в сознании мысль: "в Москве грим придется смыть, он потечет уже к утру". Когда проводник закончил разносить вечерний чай, а его спутница по купе собралась отходить ко сну, он повернул запор в двери.

— Послушайте немного меня, Катерина Андреевна. Не спрашивайте, откуда я знаю Ваше имя, адрес, подробности биографии. Обо всем узнаете, когда придет черед. Немного внимания моим словам. Не обращайте внимания на стук колес, на то, что вагон раскачивается, а за окном мелькают деревья. Вы сосредоточены сейчас только на моем голосе. Сегодня вечер 20 мая, вы сидите на своей полке в купе московского поезда, Вы слышите мой голос и Вы готовы отвечать на мои вопросы. Итак, начнем. Скажите, Катерина Андреевна, как…

На перрон Азовского вокзала Москвы Юрий шагнул в своем истинном облике, смыв грим в уборной вагона. Здесь не было проверяющих, зато тренированный взгляд Кондрахина выделил в толпе встречающих сутулую фигуру Моисея Глузмана. Да, это он, — потертый клетчатый пиджак, обвисшие на коленях белые узкие брюки, очки в квадратной оправе, нечесаная грива поседевших курчавых волос. Все, как описывал Горшенин. Юрий замедлил шаг возле историка.

— Не показывайте виду, что знакомы со мной, я — Кондрахин. Идите, я последую за Вами.

Юрий говорил, почти не разжимая губ, не поворачивая головы. Чтобы проследить такой разговор, требовалось внимательно наблюдать за кем-либо из них двоих. Отойдя на несколько шагов, он приостановился, повернувшись к висевшей над входом в вокзал схеме внутривокзальных помещений. Краем глаза увидел, что оправившийся от первоначального смущения Моисей шаркающей походкой идет вдоль перрона. Кондрахин следовал за ним в десяти шагах, задерживаясь возле любой попадавшейся по дороге надписи.

Миновав перрон, историк спустился на железнодорожные пути. Юрий, якобы разглядывая наклеенное на фонарный столб объявление, заметил троих, энергичным шагом нагоняющих его людей. Их безмятежные лица и цепкие глаза не оставляли сомнений — ищейки. Юрий прикинул последовательность уклонов и ударов, входя в состояние боевой готовности. Но когда троица приблизилась на несколько шагов, он понял, что преследователей его особа не интересует.

По тому, что Кондрахин прочитал в их головах, он понял — ищейки хотели задержать Глузмана и все, что они знали о Моисее — то, что он ожидал на вокзале Кондрахина. Юрий использовал защиту, чтобы закрыть свои мысли, но ожидающий его историк знал от Горшенина фамилию и приметы Юрия. Тегле-гад проник в мысли встречающего, послав за ним своих агентов. Впрочем, ищеек из Коллегии Охраны Безопасности Тегле-гад использовал втемную, они не знали, кто такой Глузман и почему его надо задержать.

Преследователи миновали остановившегося Кондрахина, даже не бросив на него взгляда. Быстрым скользящим шагом Кондрахин проследовал за ними. Моисей уже пересек пути и вошел в проход между пристанционными мастерскими и складами. В узком проходе, где между закопченными глухими кирпичными стенами их никто не мог видеть, агенты Коллегии настигли Глузмана. Они догнали Глузмана, а Юрий догнал их. Обернувшийся на негромкий стук историк увидел три распластанных на земле тела и Кондрахина, поднимающего свой черный портфель.

— Теперь мы можем говорить свободно, — произнес Юрий, прикрыв историка ментальным щитом, — но район вокзала лучше быстрее покинуть.

Большой желтый автобус, разукрашенный рекламными надписями, наконец, выехал с привокзальной площади. Юрий, наблюдавший за полицейской суетой возле мастерских, где тела незадачливых агентов грузили в больничную машину, облегченно вздохнул.

— Моисей, припомни возле своего дома парикмахерскую и магазин мужской одежды. Пострижем тебя, костюм сменим. Если кто тебя только со спины видел, в новом виде нипочем не узнает.

Глузман печально вздохнул и промолчал. За окнами автобуса проплывала Москва — совсем другой город, никогда Юрием не виденный. Полосы травы и деревьев вдоль дороги скрывали огороженные решетками особняки или многоэтажные дома. Над дорогой на столбах тянулся огромный рельс, по которому неспешно ползли небольшие вагоны со стеклянным верхом.

Автобус обгоняли грузовики, иногда встречались и легковые машины. Но больше всего было автобусов: больших, малых, желтых, синих, зеленых. Автобус свернул на небольшую улочку между тесно стоящих зданий в три-четыре этажа. Юрий, повернув голову, смотрел, не последует ли за ним какая машина. Уловивший его взгляд, Глузман пояснил:

— Эта улица открыта только для городского транспорта, можно не оглядываться.

Переодевшись в новый светлый пиджак и серые брюки, Моисей огорченно смотрел на примеряющего халат Кондрахина. Старую одежду они отдали в синагогу, а после визита в парикмахерскую историк повел землянина в кошерный ресторан. Юрий понял, что он попал в еврейский квартал, едва они вылезли из автобуса. Сейчас, вкушая в отдельном кабинете непривычную пищу, он слушал пояснения Глузмана.

— Богатые евреи — банкиры, промышленники, преуспевающие адвокаты или врачи — в еврейских кварталах не селятся. Зато здесь полно их бедных родственников. Живут с нами и православные, и мусульманцы, если они породнились с иудеями. В нашем квартале даже мечеть есть. И все же лучше, чтобы ты воздержался от ношения халата. Нам мусульманская одежда режет глаз.

Моисей заметил, что Юрий не испытывает интереса к теме разговора. Как воспитанный человек, он не стал продолжать.

— Владимир мне намекал, что твое происхождение необычно. Я заметил, что ты неправильно говоришь по-русски. Приезжий?

— Приезжий, — кивнул Кондрахин, — из иного мира.

Моисей не удивился, Он обрадовался. Просто, можно сказать, просиял.