Дон Герберт смыкал и размыкал челюсти, жуя и разговаривая, наматывал массивную золотую цепь на указательный палец и разматывал и ведать не ведал, какую досаду вызывали в Мейкере Томпсоне его речи. А если бы и заметил, не обратил бы внимания, готовый скорее заработать пинок, чем прикусить свой язык, ворошащий чужие воспоминания: надо, необходимо было угадать по выражению глаз Зеленого Папы, по его жестам, дыханию, волнению причину, вынудившую Мейкера Томпсона много лет назад отказаться от поста президента Компании, когда он, Крилл, был еще простым служащим в мастерской шлифовщиков из Борнео. «Banane King!», «Green Pope!», «Banane King!», «Green Pope!»

Что толкало гостя на расспросы? Страсть к сплетням? Старческое любопытство?

Нет, холодный расчет. Знать, сколько стоит — сегодня или завтра — Джо Мейкер Томпсон, — значит держать его в руках. На той бирже, где падают и поднимаются акции преступлений, где особенно дороги военные акции, ибо война — самое страшное преступление, и где самоубийцы дешевы, как обесцененная валюта (недавний пример тому — телеграфист!), — на той бирже должен играть и этот любящий дедушка. Он должен иметь свои акции и скупать чужие, и все это стремился узнать дон Герберт Крилл, чья фамилия, как уже говорилось, созвучна названию рачков, которыми питаются кашалоты.

Нет, тут не простое преступление… Пират и банановый плантатор; все-таки и то и другое вместе… Нет, что-то более загадочное, более серьезное, — старый мошенник носом чуял это, а сам жевал и жевал орешки, вертел золотую цепь да бил языком-молоточком по разным струнам души, — что-то более серьезное должно было заставить Мейкера Томпсона удалиться в частную жизнь, запереться с внуком в этом тихом доме, где все, казалось, спит,

— Мы уже сделали свое грязное дело. И нечего вспоминать! — повысил голос Джо Мейкер, теряя терпение. — Я ничего не помню и не имею охоты копаться в прошлом. Нет такого сита, которое отделило бы в воспоминаниях золото от песка, доблесть от подлости, великое от низкого, да и к тому же мне не нравится, когда меня припирают к стенке и вынуждают вспоминать о том, чего я не мог избежать.

Крилл — этот корм кашалотов — стал жевать, быстро-быстро двигая челюстями, не глотая слюны, а его зрачки цвета камфары замерли, заледенели.

— Чего же вы не могли избежать? — спросил он, остановив на секунду пляшущую челюсть: не спугнуть — бы ответа.

— Много есть вещей, которых трудно избежать, вяло выдавил из себя старый Мейкер и подумал: да, если и есть такое, что причиняет боль, мучает всю жизнь и, кто знает, может быть, и всю смерть, то это шутки судьбы над людьми, когда они всемогущи. Именно так было в тот день, когда он входил, гремя башмаками, в здание Компании в Чикаго, откуда вышел пришибленный, от всего отказавшийся, вышел и затерялся в улицах родного города.

Он бродил дни и ночи, засунув руки в карманы брюк, или, лучше сказать, заполнив карманы своими руками, бессильными, непригодными даже для того, чтобы распутать узел, вслепую завязанный роком. Он оброс бородой, у него кончились сигареты, истрепались ботинки. Ни есть не хотелось, ни пить. Ни пить, ни спать. Лица, пустыри, грязные улицы. Ходить и ходить. Ричард Уоттон… Обезьяний поворот… Идеальное преступление… Следовало бы поставить ему памятник в Чикаго за умение, с каким свершено это идеальное преступление, — воздвигли же пирату Фрэнсису Дрейку, с которым он соперничал, памятник в Англии… Но вся его гордость за свершение идеального преступления рассыпалась в прах, когда обнаружилось, что судьба, издевательски хихикнув, подменила объект, подсунула Чарльза Пейфера вместо Ричарда Уоттона… С ума сойдешь, но на этом дело не кончилось… Судьба продолжала смеяться… Человек, оставшийся в живых, становится отцом ребенка, которого носила его дочь во чреве… Шевелятся руки, как пойманные раки, в карманах брюк; он идет большими шагами среди мусорных ям и рушащихся зданий, обрызгивая смехом — или слюной — губу, отвисшую под тяжестью сигареты, потухшей, влажной, сникшей… Быть всемогущим, иметь горы долларов, слышать эхо криков: «Banane King!» «Green Pope!» — возвещающих на улицах о его триумфе, и не сметь приблизиться к воротам кладбища и попросить смерть вернуть Чарльза Пейфера за любую сумму. Вернула бы она его живым и получила бы столько-то, а если не взяла бы денег, что ж, куда ни шло, можно предложить обмен, тело за тело, и пообещать доставить Ричарда Уоттона со всеми почестями в могилу…

Словно в музыкальной шкатулке, где звенит одна и та же мелодия всякий раз, как заводят пружину, отдавались в голове Мейкера Томпсона шаги, его шаги, его, бесцельно бродившего по улицам Чикаго. Кто., кто над ним тогда посмеялся? Не Ричард Уоттон, нет. Шутник, надевший маску археолога Сальседо, даже не знал про Обезьяний поворот, про несчастный случай, стоивший Пейферу проломленного черепа, а если б и узнал, не придал бы этому значения, занятый своим делом: подготовкою отчета, вдребезги разбившего аннексионистские планы Мейкера Томпсона. А потом еще один неожиданный номер: дочь оказалась беременной.

Такое бывает один раз в жизни. Его никто тогда не остановил. Он вышел на асфальт, волоча ноги, одряхлев от внезапной апатии, растерявшийся, раздавленный небоскребами, колесами автомобилей и волнами озера Великого, которые отшатывались от берега, пугаясь рева громадины города.

С трудом вынырнул он из глубин своей памяти. Так много улиц осталось позади и так много их надо еще пройти, что он заколебался, как заблудившийся пес, идти ли дальше или оставаться на месте. Железо, уголь, зерно, мясо, кожи, — и он со своей побелевшей бородкой.

Один раз в жизни случается, когда теряешь и больше не находишь себя.

Он отбросил воспоминания и, обогнув острый мыс вздоха, спросил дона Герберта:

— Что вы жуете, мистер Крилл?

— Фисташки… Мне пора… Важное свидание в клубе… Вы понимаете, чтобы не отстать от «Фрутамьель», мы поддержим военную шумиху в прессе…Он кружил по залу, жевал и выплевывал слова. — В мире концы не сходятся с концами, мой добрый друг, мы оплачиваем объявления в газетах, рекламируя плуги, швейные машины, гидравлические насосы, куклы и детские соски, и доходом от этих вещей, облегчающих и увеселяющих жизнь — ибо мы рекламируем также пианино, аккордеоны и гитары, — покрываем стоимость тех полос, что занимает в газетах наша пропаганда войны: сообщения, комментарии, карикатуры…

И он удалился, скользя по саду на своих бесчисленных мозолях; в дверях столкнулся с Боби и Пио Аделаидо, которые с ним поздоровались.

— Папа называет его «Вечный жид», — сказал Боби на ухо другу и прибавил, входя в дом: — Жаль, что ты не можешь пойти сегодня вечером в Серро. Будем играть в большую войну, все против всех. Разделимся на две армии и вооружимся камнями… Лучше всего плоские и круглые, вот такие, — он раздвинул полукругом большой и указательный пальцы. — А летят они жуть с какой силой! Как швырнешь, так… з-з-зум… и прямо в лоб.

Погулять — значило бегом обежать тысячу мест. Боби хотел познакомить Пио Аделаидо со своими друзьями.

— Увидишь моих друзей, — повторял он на каждом шагу.

Это было очень важно, что все ребята — его друзья. А раз они были его друзьями, то должны были стать друзьями и Пио Аделаидо, который им расскажет про побережье. Ребята зададут уйму вопросов, и Пио обязательно должен ответить; если чего не знает, надо выкрутиться, только не промолчать.

— Кто молчит, тому крышка, старик. Такой у нас закон, закон нашей команды. У кого не хватает мозгов, чтоб выкрутиться, если чего не знаешь, того одной левой под ложечку… А сковырнется, ему и крышка. Если тебя, например, спросят, есть ли на побережье змеи, скажи, что там их тьма-тьмущая. А спросят, какой величины, смотри не сдрейфь, скажи «все метров по двадцать», иначе ребята подумают, что там у вас одни глисты водятся…

Но друзей Боби увидеть не удалось. Одни были в школе, другие в колледже. Только Козлика Мансилью встретили у дверей дома. Козлик выпил слабительное и не имел ни малейшего желания разговаривать. Ну, не беда, вечером все соберутся, все обещали прийти в Серрито играть в войну. Боби объяснил приятелю, что не ходит в колледж потому, что его скоро увезут в «Соединенные Статы». Он хочет быть летчиком. Гражданским летчиком.