— Слыхали? — спросил, входя, Гнусавый. — Компания предоставила свои железные дороги, чтобы поезда следовали без задержки, а в комиссариате раздаривают одежду. Вот вам и война…

— Не может быть! — воскликнул офицер и добавил: — Ну, сейчас мне повезет, выпадет пять очков, расквитаюсь и — в комендатуру. — Он замер, погремел костями в замусоленном стакане и бросил их на стол. Сеньоры, мы в расчете… Пять очков…

— Дай бог тебе удачи, сынок… Ладно, лейтенант, я, Иполито Пьедрасанта, готов сыграть с вами еще раз до того, как вас мобилизуют.

Лейтенант Педро Доминго Саломэ вернулся в казармы раньше срока, но там не было заметно никаких перемен.

— Что делается на свете, лейтенант? — спросил его Зевун из своего кабинета.

— Разрешите, сеньор комендант?

— Входите…

Саломэ сообщил о том, что творится на площади, о сходке у муниципалитета, созванной алькальдом и судьей…

— Похоже, что эту кашу заварила Компания…послышалось после зевка.

Лейтенант информировал начальство о железнодорожных составах, переданных в распоряжение правительства Компанией на случай всеобщей мобилизации, и о раздаче одежды в комиссариате.

— Кстати, этот болван телеграфист Поло Камей пытался с собой покончить, — сказал комендант, — да только идиотски изрезался. Надо будет пригласить какого-нибудь служащего… только не из Компании и не из управления железных дорог…

— Нет надобности, шеф; я работал на телеграфе и понимаю в этом, наверное, не меньше самого Поло Камея.

Шеф зевнул и спросил с недоверием:

— Вы?

— Да, я.

— Помощник Камея пошел в больницу узнать, как там дела. Говорят, Камей оставил письмо властям. Сходите-ка, Саломэ, вы ведь сказали, что сейчас судьишка собирает сходку перед муниципалитетом, а в его комнате должно лежать это письмо. Если дверь заперта, влезьте в окно. Возьмите письмо и принесите сюда.

Лейтенант повернулся на каблуках и пустился почти бегом, чтобы раньше судьи попасть в его кабинет. Там, в бюваре, хранилось письмо Поло Камея. Не красными чернилами, — кровью было оно забрызгано. Кровь опечатала конверт сургучом из перерезанных вен.

Комендант вырвал письмо из рук офицера и, перед тем как войти в свой кабинет, чтобы вскрыть конверт и узнать содержание, зевнул и приказал ему идти под арест за ношение гражданской одежды.

— Агуакате!

— Яичница с сыром!

— Перец фаршированный!

— Лимоны!

— Тамалитос[90]!

— Лороко[91]!

— Манго!

Вдоль поезда, замершего в раскаленном горне РиоБраво, индеанки, чистые, как ручьи, где они искупались, продавали всякую снедь пассажирам.

— Рис будешь брать? Рис с курицей…

— Яйца крутые…

— Пироги с перцем, купишь? Пироги с перцем!

— Рис в молоке!

— Кофе! Кофе с молоком! Горячий кофе!

И руки пассажиров, протянутые из окон вагонов, хватали у торговок то, что облюбует глаз на этом базаре, двумя ручьями обтекавшем полотно железной дороги.

— Пиво!

— Хлеб маисовый!

— Кокосы!

В металлическом блеске листвы на деревьях с огромными листьями — зелеными сердцами — прыгали попугайчики гуакамайи, одетые во все цвета тропической радуги, и верещали, словно передразнивая торговок. Трудно было сказать, кто кричал: попугаи или индеанки в ярких, шитых шелком рубахах, зазывавшие покупателей:

— Рисовое молочко[92]… по пятаку стакан.

— Пирожки с бананами!

В тугое созвучие сплетались голоса:

— Дыня! Папайя! Гуаяба! Гуанабана! Анона! Каймито! Орехи! Сапоте! Бананы лиловые! Бананы свежие, золотые![93]

Предлагались и напитки:

— Тисте[94]!

— Чиан!

Одни пассажиры сходили на землю, другие поднимались в вагоны, которые скоро снова побегут по рельсам, извиваясь на поворотах смешной узенькой колеи, взбиравшейся, словно по извивам раковины, к самым вершинам гор.

— Попугай!

— Волнистые попугайчики!

— Раки!

На зеленые лианы нанизаны раки — четки с неподвижными глазами и шевелящимися усами.

Кашель, захлебнувшийся в рвоте. И опять кашель, сухой. Снова кашель. Взрывы хохота. Крепкая брань. Окурки. Ароматный сигарный дым. Плевки. Поезд в ожидании гонга, который известит об отправлении.

Если опоздаешь, на другой не сядешь.

— Доброго здоровья, лейтенант! — приветствовал Саломэ какой-то пассажир.

— Доброго и вам! — ответил тот, вскакивая на подножку.

— Торопитесь, торопитесь, если не хотите отстать… от времени!

— Да уж, время не терпит!

— Сейчас, наверное, прицепят… Вот и прицепили… Под вагонами в трубах посвистывал пар.

— Куда-нибудь недалеко, лейтенант?

— Если бы!

Поезд несся по равнине, убегавшей с обеих сторон в бесконечность. Облака мягким белым бременем ложились на луга, чтобы их облизать. Мост, повисший над речкой, нарушил монотонный ход поезда, разбросав вокруг звонкий грохот круглых миров — плоских и металлических, — несших поезд вперед с космической скоростью.

Педро Доминго Саломэ, лейтенант пехоты, вез на своей груди в пакете, заклеенном и запечатанном большой печатью комендатуры, письмо, которое написал Поло Камей перед тем, как вскрыть себе вены.

— Слыхал я, будет перепалка, — сказал, подойдя к Саломэ, человек, окликнувший его у поезда. — Там, внизу, говорят, что война уже на носу… Я еду за семьей, она на другом побережье. Лучше уж быть всем вместе, чтоб события не захватили нас врозь, не так ли? А если будет драка, надо раз и навсегда дать по рукам тем идиотам.

Саломэ разглядел издалека на площадке своего вагона Пио Аделаидо Лусеро. Мальчик высунулся из окна: в руке — сомбреро, в волосах — ветер; лейтенант вдруг толкнул его и тут же схватил за талию. Пио Аделаидо вздрогнул.

— Мужчины не пугаются…

— А я вот испугался! — признался мальчик, побледнев; сердце стучало глухо, рвалось из груди.

— А где отец?

— Через два вагона отсюда…

— Передай ему привет и не высовывай голову, это очень опасно. Попадется скала или столб постовой — и убьет.

Лейтенант Саломэ вернулся на место. Зажег сигарету — так легче думать. Поезд прибудет в шесть тридцать вечера. С вокзала — в военное министерство. Передать — и прямо в отель. Переспать — и завтра обратно. Таков приказ. Под сукном мундира гремел запечатанный пакет, словно внутри бушевала буря.

В сопровождении сына пришел Лино Лусеро. Лейтенант выждал, пока они подойдут.

— Очень рад… — Он было приподнялся, но Лино положил на плечо руку и не позволил встать, горячо стиснув ему ладонь.

— Куда направляетесь? — спросил Лино. Лейтенант подвинулся, освобождая место рядом с собой.

— В столицу. А вы?

— Едете с поручением?

— Да, вроде так…

Пио Аделаидо, воспользовавшись их разговором, проскользнул на площадку, где ветер бил прямо в лицо. Быть только летчиком. Вот так лететь, как летит сейчас, только с крыльями по бокам. Ветер с размаху стегал глаза, но, опустив на мгновение веки, мальчик снова их поднимал. Нельзя закрывать глаза, если хочешь быть летчиком. Он таращил их навстречу ветру, пыли и дыму. Когда поезд мчится по полям, воздух пахнет по-другому, чем в ущельях меж скал. Там — приземление. Да, в ущельях пахнет землей. Кругом темнота. Одни рельсы. А поезд несется, и вот уже снова поля, а поезд — без рельс, без колес — летит, летит, как стрекоза на дымчатых крылышках…

— Я в парикмахерской слышал, — говорил лейтенанту Лино, — от кого, не помню, но слышал. Много народу было. Не помню, кто рассказывал. Со всеми подробностями. В открытом море, мол, видели подводную лодку. В понедельник. А в среду подлодку опять заметили. Потом узнали, что она получила точные данные о защитных сооружениях Панамского канала у тихоокеанских берегов.

— Плохо дело, — сказал лейтенант. — И мне кажется, если Поло Камей в это влез…