Глазов ушел в дом, вышел через пару минут с газетой, в которую была завернута сетка:

— Я еще хлеба куплю, мать просила. И консервов. Самому готовить неохота, в крайнем случае мы с тобой яичницу сбацаем, — он стукнул ветхой калиткой и скрылся за углом дома.

Павлов взглянул на часы. Прошло всего десять минут. Ничего, еще одну сигарету выкурю спокойно, потом посмотрю. Интересно, как Серегин получает золото? Таким же манером или как-то по-другому? И как у него такие красивые патрончики получаются? Насобачился, видно, гад. Машину новую купил. На какие шиши, спрашивается? Небось не на свои. Наверно, золото продал какому-нибудь врачу, как мы в прошлый раз, вот и купил. Хорошая у него машина, ничего не скажешь. Только разве он будет за ней смотреть? Он на ней, как на старой, свиней будет на рынок в область возить. И за полгода разобьет и испоганит дорогую вещь.

Эх, Елена Петровна! Как там пословица? Любовь зла, полюбишь и козла. Точно, такого козла полюбила, какого во всем городе трудно найти. Будто нет мужиков стоящих. Да сказала бы мне или намекнула, неужто бы я не нашел? Их вон сколько мается. Сошлась бы с каким-нибудь старичком и жила с ним тихо-мирно. Что ей — детей заводить? Так, доживать век, на пенсию хорошую зарабатывать да отдыхать. Лучше бы с Максимкой больше занималась, а мы с Верой, глядишь, еще и девочку бы родили. С двумя детьми уже можно в очередь на квартиру встать. А с одним площадь не позволяет. Квартира хоть и двухкомнатная, а большая. Во, Бинокль уже возвращается. Надо же, как я размечтался! Сколько прошло? — он посмотрел на часы. Почти полчаса.

Павлов открыл пошире дверь сарая, глубоко вздохнул и нырнул внутрь. Раствор в кастрюле булькал. Павлов помахал рукой, чтобы разогнать ядовитый пар, и увидел, что левая пластинка покрылась темно-бурым налетом. Есть! Есть золото!

Он выскочил из сарая, несколько раз глубоко вдохнул полной грудью и с восторгом оглянулся. Из окна выглядывал Глазов:

— Ну, как там?

— Порядок, получается! Давай тащи длинную ложку, чтобы песок плавить.

Пришел Витька, удивленно вытаращил глаза;

— Слышь, Саня, а продавать поедем к тому же зубодеру, да? Помнишь, как мы здорово тогда в кабаке гульнули? Неужели в этой банке будет столько же золота?

— Должно быть, не волнуйся. И даже больше. А плавить песок придется дома на газовой плите.

— А если там вонять будет?

— Эх, темнота, ты подумай, разве золото воняет? Забыл, что ли, как прошлый раз было?

— Да, Саня, ты, как всегда, прав.

Как ни хотела Настенька скрыть от мужа свой визит в милицию, Евгений Александрович уже вечером все узнал. Он ворвался домой, не снимая грязных туфель, подбежал к ней, лежащей на тахте со вторым томом романа «Фаворит», и, сделав круглые, испуганные глаза, закричал:

— Что ты делала в милиции?

Настенька сразу догадалась, что видеть ее, входящей или выходящей из здания горотдела милиции, могла сестра мужа Ольга, которая работала в женской консультации, расположенной напротив. И еще Настенька поняла, что притворяться перед Евгением Александровичем, как перед тем молоденьким Гусевым, бессмысленно, поэтому она отложила книгу в сторону, встала, сложила руки у груди, как это делают оперные певцы, и сказала тихо и просто:

— Меня туда вызывали.

В ответ на эти слова Евгений Александрович как-то странно обмяк, лицо его, всегда розовое и благоухающее, посерело:

— П-почему? Кто? З-зачем? Только всю п-правду, всю до последнего слова, как на духу, как н-на исповеди. Только это тебя спасет, п-поняла? — страшно прошептал он.

— Да, Женечка, конечно, Женечка, я поняла, — растерянно пролепетала Настенька. — Дело в том, что в прошлый раз, когда ты ударил меня и привез домой, а сам уехал, я погорячилась и написала в милицию.

— Письмо? З-зачем, идиотка? Разве м-милиция разбирает, кто кому и за что д-дает пощечины? Это ж с-семейное дело! — нервно захохотал Евгений Александрович.

— А я не про пощечину, а под ее впечатлением. Ведь я обиделась на тебя.

— Дура! — взвизгнул Евгений Александрович. — К-кукла, набитая опилками! Что ты в нем н-написала, говори сейчас же!

— Ничего страшного, Женечка, — Настенька умоляюще вытянула к нему руки. — Я про то, что у тебя есть ружье, незарегистрированное.

— Ой ли? — вдруг совершенно спокойным тоном, как будто кто-то другой, а не он только что кричал визгливым голосом, спросил муж.

— Почти.

— А еще? Вспоминай б-быстренько.

— Ну, еще про то, что ты все покупаешь, а мне ничего не даешь, — ответила Настенька и прикусила язык.

Евгений Александрович, как рыба, беззвучно открыл рот, побагровел, наконец пришел в себя и хлопнул руками по ляжкам:

— Д-дрянь! Совершеннейшая дрянь! Я ей ничего не п-покупаю! А это что? — он пнул ногами тапочки, которые купил ей в Лондоне. — А это? — подбежал к видеомагнитофону и стукнул изо всей силы по нему кулаком. — А это? — схватил со спинки кресла вельветовый костюм и швырнул его на пол. — А это к-кому? — затопал ногами по ковру, поднимая пыль. — А это? — воздел руки к люстре. — Да ты что, белены объелась?

— Но ведь я хочу еще и машину, — капризно надула губы жена.

— А это ты в-видела? — Евгений Александрович показал Настеньке фигу. — Машину н-надо горбом заработать, любовью, л-лаской, послушанием, наконец! Беспрекословным п-послушанием, рабской верностью, поняла? Ничего тебе н-не будет, н-ничего! Кто тебя вызывал, говори сейчас же!

— Ты напрасно волнуешься, — Настенька забралась на тахту и поджала ноги. — Проездом в нашем городе был совсем молоденький глупый лейтенант из областного управления. Он это письмо списал на моих глазах в архив. Я видела!

— И это все?

— Нет, я его очень просила, и он сказал, что самое большое, что может быть тебе, — это штраф рублей пятьдесят за то, что ты не зарегистрировал ружье. И еще он говорил, что таких дурацких писем, как мое, ну, от обиженных или рассерженных жен, тысячи и они не знают, что с ними делать. Если бы, Женечка, было что-то серьезное, он бы не говорил со мной каких-нибудь двадцать минут. А он все время на часы смотрел, он на автобус междугородний опаздывал. Ему это письмо просто закрыть надо было, понимаешь? Он же ничего не понял, он молодой и совсем глупый.

— Ну да, н-не понял или сделал в-вид, что не понял, — пробормотал Евгений Александрович, дергая себя за мочку уха. — Он что-нибудь п-при тебе записывал?

— Нет, клянусь тебе. Он и авторучку один раз всего достал, когда письмо списывал, а сам все время на часы смотрел.

— Д-да, ты у меня мастерица на м-мерзости! И ты, и твой папочка! — Евгений Александрович заметался по комнате из угла в угол, то воздевая руки, то хлопая себя по ляжкам, — Это ж н-надо додуматься — написать в милицию. Да тебя, м-милочка, только за одно то, что ты с-смотришь эти видеокассеты с картинками, могут элементарно п-посадить за решетку на пять лет, ты это хоть п-понимаешь, идиотка?

— А что, разве нельзя, разве это запрещено законом? — Настенька широко распахнула чуть подкрашенные ресницы.

— Да, з-запрещено, потому что это — уголовно наказуемое деяние, милочка, и не знают об этом только т-такие придурки, как ты! Вы с папой делаете вид, что святые, а на самом д-деле вы хуже самых настоящих чертей с хвостами. Мало того, что вы н-не любите работать, что вы плохо р-работаете, вы еще и п-пытаетесь претендовать на что-то. Да в любой капиталистической стране вы д-давным-давно подохли бы с голода или пошли на панель, это ты, а т-твой папа — на паперть с протянутой р-рукой. Подонки! Доносить на меня, который вас, тебя обувает и одевает с головы до н-ног, кормит не чем попало, а только сплошным д-дефицитом, разве это не подлость, не преступление? Подлость самой высшей степени! Ладно, если это только р-ружье, это еще не смертельно. А если тот м-молодой человек только делал вид, что интересовался ружьем? Ты ведь н-ни черта не понимаешь, пробка ты пластмассовая, что они там могут запудрить м-мозги даже такому человеку, как я! Они же н-никогда тебя в лоб не спрашивают, они делают все очень умно, на уровне мировых стандартов и даже выше, так умно, что т-ты и сам не заметишь, как попадешь к ним в ловко р-расставленную сеточку. Они вежливые. Он тебе улыбался?