Ольга. Но вам теперь некуда идти.

Ведерников. Разве? (Смотрит на свои вещи.) Верно. (Свистит.) Я хочу пить.

Ольга. У нас был чай. Подождите, я посмотрю на кухне. (Уходит.)

По радио слышится сирена. Спокойный голос диктора говорит: «Граждане, воздушная тревога!»

Ведерников (тихо). Люсенька, Люсенька, жизнь моя. Пожалей меня. Второй месяц я не ем и не сплю. Сотни тысяч солдат умерли, не дождавшись, я должен был им помочь. Но время, время! Еще немножко, совсем немножко. (Медленно валится на пол.)

Входит Ольга, видит Ведерникова на полу, подбегает к нему.

Ольга. Шура! Шура, родной.

Ведерников (цепляясь за нее руками). Крыс, достаньте мне крыс. Вы должны достать мне крыс.

Тетя Тася (входя). Ольга? Это ты? Что случилось? Кто это лежит на полу?

Ольга (хлопочет над Ведерниковым). Шура.

Тетя Тася. Что с ним?

Ольга (расстегивая ему ворот). Кажется, тиф.

Май 1942 года.

Та же комната. Окна в сад раскрыты настежь. Жаркий день идет к концу. У окна стоит Нина и смотрит в сад. С улицы входит Ольга, в руках у нее несколько свертков. Она, видимо, торопилась.

Ольга. Здравствуй. А я задержалась. Шура дома?

Нина (усмехнулась.) Смешно звучит этот вопрос: «Шура дома?» (Резко.) Разве здесь его дом?

Ольга (устало). Не стоит об этом.

Нина. Как он умеет мучить окружающих, этот человек! За три месяца болезни он даже смерть свою замучил, и она отступила от него!

Ольга. Замолчи. Сама же ревела, когда он умирал, и, казалось, не было никакой надежды.

Нина. Конечно, я жалела его. После тифа заболеть воспалением легких, да еще в такой тяжелой форме! Но ведь ты выходила его, и теперь он здоров! (С ожесточением.) Сегодня восьмое мая, он живет у нас пять месяцев! Ходит в свою лабораторию, а вы с тетей кормите его, поите, стираете белье. Он живет в Мишиной комнате! (Бросается к Ольге, обнимает ее.) Оля, Оленька, милая моя, ты меня воспитала, и я во всем верила тебе. А сейчас? Ведь я все вижу! Как ты можешь равнять его с Мишей? Даже в мыслях! Он жалкий лгунишка, хвастун, устроился в тылу и врет всем, что изобретает что-то. А ты его слушаешь, все свои свободные минуты проводишь с ним, ты всех ради него забыла! И это в то время, когда Миша там.

Ольга. Нина.

Нина. Нет. Если бы была жива мама, она бы сказала тебе, что ты поступаешь нечестно, в нашей семье никто не поступал так!

Ольга. Нина, я начала говорить, но ты не стала слушать. Сегодня утром я получила назначение в армию и через несколько часов я уезжаю в Лозовую.

Нина. Погоди. Но ведь тебя хотели оставить в госпитале, при клинике?

Ольга. Мало ли что хотели! А я вот взяла и по-другому решила.

Нина. Оленька.

Ольга. А за Шуру не брани меня, слышишь? Да, я, кажется, очень люблю его. Я знаю – он непутевый, вздорный, слабый, и я подумала: пусть моя любовь поможет ему стать другим.

Пауза.

Нина. Милая, милая, прости. Ну не гляди на меня так, я твоя сестра, друг, слышишь? Но если, если ты действительно любишь, у тебя должно хватить характера оставить его.

Ольга. Да, да. Только бы он задержался, и я бы уехала, не прощаясь. Он не должен знать, понимаешь?!

Тетя Тася (входя). Ты пришла, Ольга? Возможен вариант, что сегодня я сделаю суп с клецками.

Нина. Тетечка, Ольга уезжает, на фронт.

Тетя Тася. Ах вот как? (У нее дрогнул голос.) Ну что же. Ты врач, и безусловно твое место там, на полях сражений. В конце концов, ты из военной семьи, и я нахожу, что тебе повезло. Ты могла бы попасть бог весть в какой заштатный госпиталь, а теперь едешь в действующую армию, то есть в места, где непосредственно решаются судьбы России.

Нина. Оля уезжает сегодня, тетя, через час.

Тетя Тася. Да? (Не сразу.) Ну что ж, и в этом есть своя логика. Чем скорее, тем лучше, не правда ли? Жаль вот только, что ты не сможешь быть в субботу у Нины на выпускном спектакле. Правда, Нина?

Нина. Да.

Ольга. Уже поздно, я пойду собирать вещи.

Ольга и Нина уходят в соседнюю комнату. Тетя Тася улыбается, вынимает носовой платок, вытирает слезы.

С улицы входят Ведерников и Павлик в военно-морской форме, поздоровел, отлично выглядит.

Ведерников. Настасья Владимировна, полюбуйтесь, кого я вам привел.

Павлик подходит к тете Тасе, та берет его голову, и, узнав, целует.

Тетя Тася. Павлушенька!

Ведерников. Героическая личность. Прилетел из осажденного Севастополя и через два дня собирается обратно.

Тетя Тася. Военный моряк, и медали на груди. Какой же вы молодец, Павлик! Ну, рассказывайте обо всем.

Павлик. Рассказывать вечером буду, сделаю подробный доклад о военном положении и ночевать останусь, если позволите. Мама-то в Тюмень уехала. А сейчас я к вам на минутку, меня Шура затащил, мне ведь еще по начальству явиться надо.

Тетя Тася. Смотрите же, Павлик, вечером мы вас ждем. За последнее время я стала интересоваться вопросами стратегии, и, надеюсь, вы разъясните мне ряд вопросов, связанных с тактикой глубоко эшелонированной обороны. (Уходит на кухню.)

Павлик (смеется). У вас тут без перемен.

Ведерников. Тебе виднее, путешественник.

Павлик. Да, странно складывается жизнь. Вот в прошлые годы ходил я в Художественный театр, в консерваторию, аплодировал Гилельсу, Софроницкому, бродил по музеям, словом, жил, как мне казалось, очень интересно. А теперь ясно вижу, что был я, как говорил Пушкин, ленив и нелюбопытен. За искусством вот следил, а людей, которые жили со мной рядом, не замечал! А сейчас, знаешь, Шура, каких я в Севастополе людей узнал?! И что самое главное, я уж тут не зритель, а действующее лицо. Понимаешь?

Ведерников (подходит к нему очень близко). Ну, а помереть не боишься? Я слышал, у вас там постреливают, в Севастополе?

Павлик (улыбнулся). Говоря откровенно, умереть не хотелось бы. И потом, очень маму будет жалко, она почему-то ждет, что я прославлюсь. Все еще ждет. Знаешь, мамы такой странный народ, Шура.

Ведерников (задумчиво). Да. Я вот тоже второй месяц собираюсь к маме, но все как-то не хватает времени.

Павлик. Ты занят, это понятно, Шура. (С воодушевлением.) Ведь то, о чем ты мне сегодня рассказал, это ж величайшее дело! При раневых инфекциях сульфидин и стрептоцид малоэффективны! А ведь твой раствор не химический антисептик?

Ведерников. Конечно, нет! Он вырабатывается из живой клеткой микроба и должен убивать не всякую живую клетку, а только некоторых гноеродных миробов. Говоря иначе, он должен действовать избирательно! Он должен быть хитрецом, мой раствор, понимаешь?

Павлик (хватает его за руки). Ну, если тебе это удастся, Шура! Если только! Это будет величайшее открытие!

Ведерников (зло). Да, если, если! Но время идет, умирают люди, а я все еще путаюсь, как слепой, в трех соснах.

Павлик. А почему ты не привлечешь к консультации какого-нибудь видного специалиста, профессора?

Ведерников. К черту! Я не малое дитя, мне не нужны няньки!

Павлик (горячо). Ты неправ, Шура.

Ведерников. Я все решаю сам! (Пауза.) Нет, ничего я не решу. Мне так все легко давалось, а теперь, когда я взялся за настоящее, большое, я бессилен, совершенно бессилен, Павлик! Хочешь, скажу правду? Мне стыдно тебя. Вот этих двух честных твоих медалей стыдно. В трамвае я не гляжy в глаза военным, мне кажется, что я всех обманул. Обнадежил и не сумел. (Садится за стол и в отчаянии закрывает лицо руками)