- Но со слуха многое звучит неплохо, - согласился Рыжий. Кивнул. - Завтра-послезавтра обязательно сделаю. А потом сядем и обсудим. Если что-то нащупаем, остальных позовем.
Встал. Запрокинул голову.
- Ложь, беспардонная ложь и логистика.
Только логистика - это уже не ложь, а чудо. Цифры становятся хлебом.
- Скажите, все хотел спросить - зачем военным такие средства связи?
Директор пожал плечами.
- Во-первых, разбойников ловить. Те из них, кто посерьезней, на связи и транспорте не экономят, вот и армии приходится. А во-вторых, они путч готовят.
Ну что ж, неудивительно. Ожидаемо. Нашелся, значит, кто-то честолюбивый. Или просто разумный. Хорошо, если так. Хорошо, что нет атомического оружия. В СШСА было, путчисты ударили по Мехико, теперь большей части страны не до науки, даже до прикладной.
- Мы будем им помогать?
- Мы? - смеется. - Мы будем помогать всем. - И сразу, без перехода, оглоушил очередной порцией виршей: - Белый кружевной дым над Василеостровкой, серый кружевной лед на глазах и в сетке морщин, а война и чума - это просто мотивировка, чтобы не просыпаться в Петербурге без веских на то причин...
***
"Война не доспала семь лет до юбилея..." - вывел и задумался, не слитно ли пишется "недоспала", и верна ли цифра: хоть и студент математико-механического факультета, Марк плохо считал в быту. Растер между ладонями пластиковый стержень ручки, подул в полый конец. Зачеркнул "семь". Выходило, что одиннадцать - если считать, что та закончилась в 1916-м. Но размер...
"Пушкин тоже всегда очень много исправлял", - совершенно серьезно говорила Марго и перебирала прозрачными пальцами рыхлые желтоватые листки, где авторучки оставляли углубления и даже дыры. Владимир Антонович начинал всякий раз с констатации "Шмидтов, как поэт вы бездарны! Пойдите решите задачу!" - а потом разбирал образы и рифмы так сурово, что от досады начинало колоть под ребрами.
Это было плохо, что под ребрами, справа. В Петербурге Марк оказался едва ли не первым, кто переболел "желтухой", его и лечили-то еще от болезни Боткина. Прошло четыре с лишним года - самый срок для начала поздних осложнений, цирроза. Когда Марк оставался один, за спиной тикали неслышимые остальным часы. Он не знал, чего больше боится: умереть или умирать долго, в тягость себе и другим. Марк видел, как это происходит.
"Война недоспала одиннадцати лет...". Если бы, если бы тогда, век назад, не началась эпидемия испанки! Если бы только волнения в Петербурге не закончились всего лишь отречением уже успевшего заболеть Николая II и принятием новой Конституции! Если бы прошловековые социалисты пошли до конца, упразднив монархию и установив народовластие, вот как в Германии...
Марк, для всех, кроме Владимира Антоновича Марик, младший в компании, младший в гостиной профессора Павловского, не знал толком, что там за "если бы". Просто - все было бы лучше. Не было бы образовательных и сословных рогаток. Промышленные рывки тридцатых и семидесятых не остались бы одинокими пиками, славными страницами истории... Тысячи мелких проблем не превратились бы в снежный ком. Глупый коронованный фанфарон не влез бы в войну, не было бы эпидемии, развала и под конец всего - переворота. Эшелонов с беженцами, карантинных лагерей, погромов, бомбежек, голода, тифа, мертвых домов, слепых окон. Марк не отправил бы еще весной по министерским спискам - доктор Рыжий устроил - мать и сестер на Урал, в эвакуацию, с тех пор не получив ни единой весточки. Не был бы должен кругом и за все, и не считал бы своей обязанностью быть пажом и шутом, Панургом и Труффальдино при Ане, и может быть, осмелился бы даже ревновать.
Листок отправился под резинку блокнота, в компанию к трем десяткам других, на радость Марго - ей нравилось, что Марк записывает и правит до упора пришедшие в голову строчки; еще и ее, и Анну забавляла игра на гитаре, и вот гитару-то нужно было притащить со старой квартиры обязательно, не ожидая, пока потеплеет.
На улице стоял сухой безветренный мороз, редкое везение. Обычно влажность пробирала насквозь, пропитывала белье, леденила руки. Марк здесь родился, и все гимназические годы с ноября по апрель у него болели уши и горло. Он поплотней закутался в платок, выдохнул, отталкивая от губ колючую шерсть. В последнюю пару зим грубые старушечьи платки уже никого не смешили, а помогали добежать от дома до дома.
Улица была пустой и привычно неубранной. Пышные сугробы доходили до окон первого этажа - местами и выше, там, где под снегом прятались брошенные еще в Ту Зиму частные автомобили. До прошлого года в снегу пролегали две колеи, следы от колес, в этом - три-четыре параллельных кривоватых пешеходных тропинки, исчерканных полозьями санок. Все три квартала пути Марку вспоминались привязчивые как припев слова "белое безмолвие". Иссиня-белый снег то тут, то там проели плеши ярко-черной золы. По стенам домов легко было догадаться, где еще живут: стены обитаемых комнат серели влажными пятнами на фоне заиндевевших брошенных.
Марк покосился на пепелище, присыпанное снегом. Даже в разгар эпидемии по трубам шла горячая вода, и даже в Ту Зиму, которая пресекла разгул заразы, но и сожрала половину отопительных станций, городские власти снабжали жителей углем и дровами. Нынешней осенью по-прежнему выдавали вместе с хлебными и отопительные талоны - не было только самого топлива. Пункт выдачи в конце концов разломали, может быть, на гробы, а что не унесли - сожгли.
Разруха. Это разруха и только она. Много дыр, мало сил, и все из рук валится. Сланцев в Сланцах - до второго пришествия, в Ревеле завод есть, на газ перерабатывать. Целенький, потому что расконсервировать не успели. Марк знал - его отец как раз тот завод и консервировал, когда в Поволжье пошла нефть. Вот он, газ - и все свое. Но свести... да что там. Хоть бы торфоразработки подняли.
После того, как власти Петербурга отказались признать московских "бунтовщиков", колесница, управляемая Разрухой Вавилонской, понеслась по улицам и проспектам. Марк только по обрывочной брани Владимира Антоновича представлял, до какой степени в Таврическом не видят, как жить дальше, где брать горючее и продовольствие, запчасти и лекарства, как содержать тех, кто ничего не умеет, и сохранить уцелевшие рабочие руки. Город потихоньку выедал сам себя, последний подкожный жир, тратил стратегические военные запасы.
"Подсечная урбанистика", говорил Владимир Антонович и, кажется, имел в виду не только людей, вселяющихся в пустые здания, переводящих мебель, полы и перекрытия на топливо и оставляющих за собой пустую коробку...
Марк не гнал мрачные мысли - вот так задумаешься о чем-то нехорошем, и не заметишь, как дошел.
***
В доме, где живут трое холостых мужчин и две незамужние женщины, должен был бы царить веселый разврат, но разврата не было никакого. Лелька, вдова благодаря желтухе, бессловесная прозрачная Марго, несостоявшаяся невестка, не дождавшаяся жениха с фронта, угодивший в карантинный лагерь под городом Саша и прослуживший с первого дня эпидемии до последнего в городской санитарной дружине хромой Андрей - какое уж тут веселье...
У Анны едва хватало на них жизни, воздуха, тепла. Ее отрадой был Марик, круглоглазый и круглоухий, невесть зачем в нее влюбленный, шалопаистый и столь же платоничный, сколь и невежественный: пытался именовать себя Тристаном, был с хохотом наказан томиком Бедье и обещанием пожаловаться Владимиру Антоновичу.
Владимир, правда, тихо путал Тристана с Ланселотом, а Зигфрида с Парцифалем, поэтому шутку оценить не смог бы, но служил непререкаемым авторитетом. Марик успел закончить его курс в прошлом году, перед "временным роспуском" университета, и с тех пор профессора ревностно, ревниво, нахально и стеснительно обожал.
Нынче опоздал к обеду и попался в коридоре, замерзший, на воротнике иней, в руках куль старых одеял, перетянутых веревками.
- Шмидтов, что это у вас?!
- Гитара, Владимир Антонович! - Марик покрепче обнял сокровище.
