— Понимаю, — повторил профессор. — Макс — научный работник, особый склад сознания. Необычное для него — причина не для испуга (аж до потери памяти), а для исследований. Я изучил анамнез. Ни один случай известных амнезий не подходит. Диссоциативная фуга… Гм. Я не хочу сказать, что в истории медицины не было ничего подобного. Случай с Астрид Бергман из Линчепинга, тысяча восемьсот тридцать седьмой год. Девушке было девятнадцать, полная и неожиданная потеря памяти накануне свадьбы, описано в шведском медицинском журнале… не помню дату, но в том же году, да. Другой известный мне случай произошел с Джексоном Сарджентом, шестидесяти семи лет, судьей из Кранберри, Соединенные Штаты, это было… да, в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, не так давно, описано в местном «Медицинском листке»…

— Меня уверяли, что подобных случаев вообще не было, — взволнованно произнесла Надя.

— О, — профессор вяло повел рукой, — я не хочу сказать ничего дурного, но сейчас мало кто копается в старых журналах… существует Интернет, а в Интернете есть все… так думают.

— Но «Медицинский листок» какого-то Корнберри…

— Кранберри. Я занимаюсь проблемами памяти больше полувека, — вздохнул Ройфе, — одно время я… неважно. Хочу сказать, милая, что у вас не должно быть претензий к врачам, лечившим вашего друга. Все было сделано правильно: лекарственные препараты верно совмещались с психологическими практиками и гипнозом, что позволило Максиму быстро набрать необходимый для существования в человеческом общежитии запас впечатлений, опыта и знаний. Вы постоянно были с ним?

— Да. Мне разрешили… Нужно было учить его, как новорожденного.

— Он быстро обучался, верно?

— Очень! Невероятно быстро.

— Конечно, — закивал Ройфе. — Пустая память, как пустой сосуд — его легко заполнить. Так, во всяком случае, полагают мои коллеги.

— А вы — нет?

— Милая, я старик, и, по идее, должен быть консерватором, а теория памяти, как сосуда в мозгу, это самая консервативная теория из существующих. На мой же взгляд… впрочем, о теориях можно поговорить потом. Вы не для этого приехали ко мне, верно?

— Нет…

— Сейчас с Максимом все в порядке? У него прекрасная память?

— Уникальная. Гораздо лучше, чем была. Правда, он так и не вспомнил ничего из своей прежней жизни. Мне говорили, что при фуге память обычно возвращается через какое-то время… несколько месяцев…

— У вашего друга не было фуги, — мягко сказал Ройфе. — Забудьте об этом. По-моему, вы уже смирились с тем, что память о прошлом к нему не вернется.

— Это так?

— Вы об этом хотели спросить у меня? — Надя промолчала, и профессор грустно подумал о том, что слишком часто ему приходится играть роль последней врачебной инстанции, его почему-то считают верховным судьей в психиатрии, а он вовсе не стремился заполучить эту должность. Он стар. По утрам у него кружится голова, и ноги отказываются ходить. Но это неважно. Главное — он просто устал. От всего — и от таких визитов, когда приходится говорить «да» или «нет», хотя сам не уверен, но от него ждут определенного ответа, как от Оракула, провозвестника судьбы. Почему он должен решать чью-то судьбу? «Да потому, — сказал он себе, глядя в огромные, заполненные темной тоской глаза женщины, — что ты это действительно можешь. В отличие от…»

— Память не вернется, — сказал Ройфе спокойно, будто сообщал посетительнице о том, что завтрашний день будет таким же жарким, как сегодняшний. — Память не вернулась ни к Сардженту, ни к Бергман. Оба прожили долгие жизни, Сарджент, кстати, скончался в прошлом году, ему было восемьдесят девять, и до самой смерти у него была отличная память, он помнил мельчайшие детали всего, что произошло с ним после… и ничего до. Об этом не писали в медицинских журналах, почему-то никто не интересовался судьбой Сарджента после того, как он вышел из клиники. Я переписывался одно время с его внучатой племянницей, она-то и писала о том, какая замечательная память стала у ее деда. Информацию о Бергман получить было труднее, но не безнадежно, как видите. В архиве мэрии Линчепинга… Да, так я хочу сказать… Впрочем, я уже сказал, а вы слышали.

— Ну и слава Богу! — неожиданно воскликнула Надя и наклонилась вперед, профессору показалось, что женщина хочет поцеловать ему руки, он отдернул пальцы, кресло немного сдвинулось назад, и Надя, поняв это движение по-своему, сказала: — Простите, я… Вы не понимаете, какой камень сняли с моей души!

— Вот как? — удивился Ройфе. — Я думал, вы хотели бы, чтобы память у вашего друга восстановилась, разве не так?

— Нет! — Надя встала, поискала глазами сумочку. — Нет, — повторила она. — Сейчас Максу хорошо, и я бы не хотела…

Сумочка лежала на журнальном столике, Надя достала конверт и положила рядом: вот, мол, я не хочу давать вам в руки, это как-то… но когда уйду, возьмите, хорошо? Это ваш гонорар.

— Сядьте, милая, — произнес Ройфе вроде бы нейтральным голосом. Он не смотрел на Надю, его внимание опять привлекли голуби за окном, они нарушили временное перемирие и начали шумную возню, кто-то оказался лишним, и его упорно, галдя, сталкивали с карниза, пока бедняге не надоело драться, он тяжело взмахнул крыльями и улетел, а остальные сразу потеряли друг к другу интерес.

— Сядьте, — повторил Ройфе, и Надя села, потому что так было нужно. Она узнала все, что хотела, оставаться было ни к чему, голос профессора не просил, не настаивал, не угрожал. Профессор всего лишь сказал «сядьте», и теперь никакое иное движение было невозможно.

— Любовь, — сказал Ройфе ровным голосом, — зарождается у человека на уровне инстинкта. Это не доказано, это даже не научная гипотеза, но я знаю, что это так. Есть вещи, не относящиеся к научному знанию, вещи интуитивные, подсознательные. Вам, как женщине, должно быть понятно, потому что…

Он неожиданно замолчал и только теперь посмотрел Наде в глаза — впервые за все время разговора. У Ройфе были голубые глаза, как небо в полдень, и глубокие, как та бездна, куда Надя упала, увидев сидевшего на корточках Макса, дрожавшего, ничего не понимавшего, он даже ее не узнал тогда, не узнал и потом, ей пришлось рассказывать ему, какие между ними были отношения, и она…

— Я не сказала Максу всего, — неожиданно для себя произнесла Надя. — Не хотела… Пока не хотела.

— Интуиция, — пробормотал Ройфе. — Вам трудно говорить со мной об этом, но вы ради этого пришли, верно? Ради одного вопроса, а не для того, чтобы выяснить, как я отношусь к курсу лечения, проведенному моими коллегами. Если бы вы сомневались в их компетенции, то пришли бы ко мне гораздо раньше, а не сейчас, когда вам сказали: «Максим здоров». Вы пришли, чтобы спросить: может ли к Максу вернуться память, вспомнит ли он о том, что любил вас, а вы любили его, и о том, что вы его предали. Не смотрите на меня так, милая, вы сами себе говорили, что это предательство.

— Откуда вы…

— Поживите с мое, — усмехнулся Ройфе. — Это не психиатрия, всего лишь жизненный опыт. Вам говорили, что у Макса сохранились только инстинкты, и вы подумали, что могла сохраниться любовь. Инстинктивное влечение, которого он не понимает разумом, но если вы опять скажете ему: «Я ухожу»…

— Я боялась, что это может повториться.

— Расскажите мне, — произнес Ройфе, и Наде ничего не оставалось, как рассказать. Сейчас это оказалось просто.

— Мы любили друг друга, — теперь ей не нужно было подбирать слова, чтобы выразить мысль, напротив, приходилось себя сдерживать, чтобы слова не выплескивались прежде своей очереди быть произнесенными. — Господи, это было такое счастье, со мной впервые, а у Макса когда-то была девушка, но все было не так, как со мной, мы дышали друг другом, если вы понимаете, что я хочу сказать, мы не могли минуты провести… даже не в разлуке, а просто в соседней комнате, сразу возникала такая сила… И мы не говорили о браке, почему-то тогда ни разу об этом не разговаривали, наверно, нам было слишком хорошо, а о браке начинаешь думать, когда… ну, в общем, когда думаешь разумом, а не чувствуешь душой… Макс занимался своими теориями, он был очень успешным ученым, я ничего в его теориях не понимала, но вы не представляете, как гордилась, когда он читал лекцию, старые профессора, академики задавали ему вопросы, и он отвечал так легко… Я журналистка по профессии, я не сказала? Да, тогда я работала на радио и часто сама брала у Макса интервью, потом это очень пригодилось, когда он… когда мы стали работать над его памятью, прослушивали эти записи, и почему-то именно они действовали будто магически, я никогда прежде не видела, чтобы человек запоминал с первого раза такие сложные… ну, вы это знаете, это есть в истории болезни, но, по-моему, это не болезнь была, нет такой болезни, вы сами сказали. Но я не о том. Понимаете… Мне трудно подойти к этому, но я должна… Мы с Максом были как одно целое… Простите, я уже говорила. Да. Года три назад это случилось. Меня послал редактор делать материал о дайверах, это люди, которые погружаются… вы знаете, я не буду… Я полетела на Сахалин, там у них была база, они собирали экспедицию… Макс оставался в Москве, он преподавал, было время сессии, и еще готовил доклад, он тогда занимался инфляционной теорией Большого взрыва, я и сейчас помню, могу даже рассказать, что это за теория… в общем, он остался, а я… И в тот же вечер на базе… нет, это было на следующий день, я ведь летела с посадкой через Иркутск… да, на следующий день… неважно… меня встречал Юра… Юрий Марусин, он у дайверов был лидером, и мы… я не знаю, как это получилось, не могу объяснить, такие вещи никто никогда объяснить не может, но получилось так, что мы с Юрой, как только увидели друг друга… это ужасно, наверно, но я за весь тот день ни разу не вспомнила о Максе… Вы спросите: как это возможно, вчера еще я его любила до самозабвения, а сегодня увидела другого, так не бывает, я сама была уверена, что это невозможно… не смотрите на меня, я сама себя не могу понять…