Петькина изба была получше – в ней поселились ребята. Первое, что они сделали, – это обучили корову исполнять обязанности лошади, поскольку к той поре ни одной кобыленки в колхозе не осталось: подохли от бескормицы все в том же, тридцать третьем. Должно заметить, что Лысенка взялась за науку без особого энтузиазма, и если ни один из ее учителей не оказался на рогах, то объяснить это можно скорее их изворотливостью, нежели смиренным нравом Лысенки. Корова определенно не хотела стать лошадью. И все-таки она стала ею. Через какую-нибудь неделю спокойно шла в ярме, влача за собой сани.

Почин Петьки и Васьки оказался настолько заразительным, что вскоре все оставшиеся в Выселках коровы превратились в тягловую силу. Первым отозвался Капля. Ему даже не пришлось мастерить ярма. Коровенка у него была комолая, то есть без рогов, и Капля быстро приспособил на ней сбрую, сохранившуюся от обобществленного Бухара. Умолкший было на селе тележный скрип вновь родился, усиливаясь день ото дня. Выселки малость повеселели. И хоть была зима, до морозных окон, до хат, до холодных сумрачных печей чуть внятно повеяло хлебным духом: колхозники знали, что теперь смогут распахать землю и бросить в нее зерно, с величайшим трудом сбереженное, протравленное формалином, кажется, не столько от вредителей, сколько для того, чтобы не растащили голодные люди. Над соломенными крышами из печных труб живо заструился густой дымок – дворы обеспечили себя дровами, привезли из лесу на своих буренках. Ничего, что коровы поубавили молока, – они принесли в избу тепло и надежду.

Петька продолжал ходить в школу, в четвертый класс. Васька бросил еще со второго, и потому основная тяжесть забот о доме, о Лысенке лежала на нем. Обносились настолько, что вскорости пришлось бы из двух рваных штанов латать одни и носить их по очереди. То же самое они сделали б и с пиджаками, с валенками. Правда, на головах была хорошая справа: Петьке в наследство от батьки осталась буденовка – предмет бесконечной Петькиной гордости; на большой и круглой Васькиной голове ловко лежал великолепный отцовский малахай. И все-таки до зарезу нужны были еще одни штаны, еще одни валенки и еще один пиджак. А где их взять? Можно при случае стащить кусок хлеба, даже чугунок с кашей, выставленный для остывания на подоконник неосторожной хозяйкой, можно незаметно нырнуть в чей-нибудь погреб и набрать карман картошки, и если не попадешься на месте преступления – все хорошо и кончится. А пиджак, штаны и валенки надобно носить – так что разоблачение будет немедленным со всеми вытекающими из него последствиями. И все-таки что-то надо было делать, не то пропадешь.

Однажды Васька, против обыкновения возбужденный и суетливый, предложил Петьке запрячь Лысенку в глухую и вьюжную полночь. Прихватили топор, пилу.

– В лес, что ли? – спросил Петька.

– В лес… там увидишь, – ответил Васька загадочно.

Через гумна выехали на могилки. Васька остановил Лысенку и взялся за пилу.

– Ты чего это надумал? – встревожился Петька.

– Ничего. Слезай… Напилим, наколем и прямо отсюда на базар. Понял?

– Я не буду.

– Будешь!

– Не буду!

– Бу-у-удешь! – взвыл жутко Васька. Топор в правой руке шевелился, а пила тонко повизгивала.

Меж смутно маячивших крестов свистел ветер, металась колючая поземка. И сами эти темные кресты напоминали Петьке бредущих куда-то в ночи мертвецов, которые вот сейчас окружат их и задушат, унесут в преисподнюю. Петька покосился на корову – та спокойно пережевывала жвачку, шумно дышала, отрыгиваясь, от нее пахло молоком и хлевом. Васька стоял у первого, ближнего креста, размахивал топором – похоже, торопил. Петька подошел, взялся за один конец пилы, наклонились – и страшная работа началась. Спилив один крест, они, почти не разгибаясь, подходили к другому и пилили. Визжание пилы заглушало свист ветра, пот застилал глаза, а вместе с ними и жуткие видения, и потому-то хотелось все время пилить. Лысенка терпеливо и безропотно ждала у дороги.

Часу в пятом утра сани были нагружены отличными, сухими дубовыми дровами. И прямо с кладбища мальчишки поехали в районный центр, на базар, верст за семнадцать от Выселок. На другой день, вечером, вернулись домой довольные собой и счастливые. На вырученные деньги – шутка сказать! – купили сразу двое штанов и буханку хлеба. И – кум королю – полезли на печь с очевидным намерением поблаженствовать. Буханка тут же, на печи, была наполовину съедена.

От сытости, от благополучного завершения рискованного дела, оттого, что они живы, здоровы, а Лысенка стоит в теплом хлеву, ест сено, прихваченное по пути из колхозного стога, и, по-видимому, тоже довольна, ребятам захотелось помечтать. Петька достал с пригрубка «Астрономию» – книгу, добытую им неведомо где, раскрыл нужную ему страницу, сыто икнул и принялся вслух читать, а Васька – слушать. Сам читать он как следует не научился, да и не хотел, а слушать любил. Любил перебивать Петьку вопросами, нередко совершенно нелепыми.

Сейчас он не перебивал долго – верно потому, что был в хорошем расположении духа, и Петьке уже казалось, что дочитает до конца без всяких помех. Но в каком-то месте Васька вдруг зашевелился, фыркнул иронически и возгласил:

– Враки все это!

– Что враки? – не понял Петька.

– Все враки, – повторил Васька.

– Как же это – все? – смешался сбитый с толку Петька.

Васька решил пояснить:

– Вот пишут в этой книжке, что земля вертится. Враки это!

– Почему же враки? Она действительно вертится.

Васька самодовольно ухмыльнулся:

– Если б она вертелась, мы б с тобой давно в Саратове были. А то сидим на печи в Выселках.

– Чудак ты, Васька! И Выселки, и печь наша крутятся вместе с землей.

– Ну, уж это дудки! Избы давно бы рассыпались. Одни гнилушки остались бы от них. – Васька говорил все это с такой убежденностью, что вразумить его было совершенно немыслимо.

Спор их обычно длился до той минуты, пока усталость не брала свое, – и наши астрономы, разметавшись на теплой печи, засыпали снами великих праведников.

Утром Петька уходил в школу, а Васька оставался один на один с не очень-то ласковой к ним действительностью: буханка съедена окончательно, пиджака и валенок по-прежнему не было, а зиме не видно конца. Петька, конечно, запищит, но делать нечего – придется ночью опять ехать на могилки, а оттуда – на базар, торговать дровами. Пятнадцать рублей за один воз – это, брат, деньги! А Бог, если он действительно есть и если он действительно создал все на свете, в том числе и их, Петьку и Ваську, то он должен простить им этот грех. Сходят они к отцу Леониду, исповедуются, признаются во всем – и делу конец. А может, и правду говорят в Петькиной школе – Бога нет? Если бы он был, зачем же столько бед наслал на Петькину и Васькину головы?..

Так мысленно Васька искал оправдания их кощунственным деяниям.

Ночью Лысенка вновь стояла у дороги, возле крестов. А две маленькие фигурки смешивались с крестами, пыхтели где-то в снежной сумятице. С густым кряканьем падали в снег спиленные кресты. Сани наполнялись. На базаре покупатели быстро догадывались о происхождении великолепных дров, но брали, и охотно, ни о чем не расспрашивая ребят. Тем более что продавали они свой воз в общем-то по сходной цене.

Однажды ехали Васька и Петька в лунную ночь. Снег серебрился. Лес, мимо которого шла дорога, покрылся густым инеем. От какого-то невидимого движения деревья чуть вздрагивали, иней хлопьями падал вниз. Вздрагивали и мальчишки. Особенно Петька. За каждым кустом ему виделся волк.

Волк же, настоящий, не созданный Петькиным воображением, а натуральный, лобастый, короткоухий, поджарый, сидел, как мраморное изваяние, на лунной дороге, на той самой, по которой они ехали. Первой его заметил Лысенка и остановилась. Потом увидели и Петька с Васькой. Волк сидел по-собачьи и глядел в их сторону. Петькина буденовка зашевелилась, шишак ее словно бы вытянулся. Петька прильнул к Ваське, но сразу же почувствовал, что Васька дрожит мелкой щенячьей дрожью.