— Сударыня? — окликнул меня сын синдика. Я вздрогнула, с трудом избавляясь от того ужасного впечатления, которое на меня произвела пантомима.
— Сударь, прошу вас, объясните! Что перед нами разыгрывалось?
— О, сударыня, ничего особенного, всего лишь поучительная история, разбавленная пикантными подробностями. Вам, надеюсь, станет понятнее, когда разыграют продолжение. А сейчас, прошу, смотрите на сцену.
Занавес снова раздвинулся, и перед нами предстал почтальмейстер, непременно желающий похвалиться «несколькими простенькими карточными фокусами». Глядя, как карты так и мелькают в его руках, жена синдика пробормотала, что никогда больше не сядет с этим человеком играть, разве что захочет сделать ему подарок. Получив свою порцию аплодисментов, почтальмейстер ушёл со сцены, и я, наконец, вспомнила, что ничего не сделала для своей роли: роли торопящейся к умирающему дядюшке девушки. Я заёрзала, огляделась по сторонам и взволнованным шёпотом попросила жену синдика или извинить моё отсутствие в зале или послать слугу справиться о прибытии кареты. Августа Перте не сделала ни того, ни другого, она ласково потрепала меня по руке и шёпотом заверила, что все необходимые распоряжения отданы заранее, и меня непременно известят, когда прибудет карета. Сделав вид, что поверила, я откинулась на спинку стула, и стала смотреть, как на сцену выходит Аманда — в чёрном дейстрийском костюме, как положено пианистке на настоящем концерте у нас на родине.
Она села перед роялем, коснулась пальцами клавиш… С первых же звуков мне стало ясно, что барышня не выбрала для концерта ни одну из своих любимых пьес: она заиграла импровизацию, в которых была не менее сильна, чем в исполнении чужой музыки. Гневные звуки, подчиняющие слух, вытесняющие все посторонние мысли, ясно сказали мне: она знает. Знает о том, перед кем её позвали играть, знает и переполняющий её сердце гнев переплавляет в музыку. Гнев сменился печалью, а после мне послышалась в музыке издёвка, а, может быть, и презрение: Аманда, с её тонким вкусом, не могла не почувствовать всю жалкость концерта. Снова грусть… отчаяние… надежда… И последние аккорды внушили слушателям веру в себя, в человеческое начало, в то лучшее, что есть в каждом из нас. Музыка стихла, но никто в зале не шевельнулся, не поднял руки, чтобы поаплодировать исполнительнице. Аманда встала, подошла к краю сцены и тихо поклонилась, а после так же тихо уступила сцену тем, кто решится привлекать к себе внимание после неё.
Я опомнилась первая. Хлопки робко прозвучали в замершем зале, но вот меня поддержал Дрон Перте, его матушка, за ней другие дамы, и вот весь зал наполнился рукоплесканиями, как прежде его наполняла музыка. Аманда поднялась на сцену ещё более бледная, чем раньше, и поклонилась. После она приветственно подняла руку, и к ней поспешила почтенная дама, которую я помнила по званому вечеру: она играла с Августой Перте за одним столом и ушла прежде, чем я вернулась, поправив одежду. Вокруг дамы со звонким лаем прыгали мопсики вроде того, которого мы с напарником отобрали у Греты. Дама хлопнула в ладоши, и мопсики один за другим (всего их было трое) запрыгнули на сцену. После них забралась и сама почтенная острийка. Аманда ещё раз поклонилась зрителям и вернулась за рояль, чтобы немедленно заиграть простенький мотивчик, обычно именуемый «собачьим». Под музыку собачки бегали друг за другом вокруг хозяйки, по очереди танцевали на задних лапках, составили пирамиду, которая тут же рассыпалась, запрыгивали на подставленную руку хозяйки и играли в чехарду.
Это простенькое представление вызвало живой интерес у сидящих в зале детей и помогло публике прийти в себя после сложной музыки, которую им пришлось прослушать. Дама хлопнула в ладоши в последний раз, собачки очень похоже изобразили поклоны, их хозяйка присела в реверансе и покинула сцену. Аманда вышла из-за рояля, издалека поклонилась публике и, переждав аплодисменты, жестом указала на спешащего к сцене священника, который, кстати, был одет совершенно неподобающе для своего сана. Раскланявшись, священнослужитель достал их карманов фрака хрустальные бокалы и подкинул один из них в воздух. Потом второй, третий, четвёртый… и вместо звона разбившейся посуды мы услышали бодренький марш из старинной оперетты о жизни бродячих актёров. Священник выступал в роли жонглёра и, несмотря на трудность задачи, успешно продержался на сцене в течении пяти минут, не разбив ни одного бокала.
Но вот его номер закончился, и сцена опустила. Дали занавес, и мы услышали, как за тяжёлой тканью перетаскивают какие-то тяжёлые предметы. Женские смешки, тихие голоса — и вот нашим глазам открылись декорации, изображающие на одной стороне сцены тюрьму канцелярии крови, а на другой — женскую спальню.
— Продолжение пантомимы, — прошептал мне по-дейстрийски Дрон Перте. — Сейчас вы увидите мораль этого представления. Видите, та девушка в светлом платье сдалась «кровникам». Вампир пытается её навещать, но его отпугивает рябиновый крест. А вон та испугалась тюрьмы и позора, и каждую ночь из неё пьют кровь. Смотрите, смотрите!
Слова сына синдика объясняли многое. Девица в белом платье каждую «ночь» хохотала над униженными мольбами «своего» вампира, а каждый день принимала кровников, весьма бесцеремонно удостоверяющих отсутствие на ней укусов. Вторая, напротив, проводила ночи куда как веселее в объятьях не-мёртвого, но утром едва могла подняться с постели. Шли годы, обыгранные оборванными листками календаря, и, наконец, девушка в светлом была выпущена из заточения («её» вампир оставил напрасные попытки много раньше). Её подруга в тёмном уже не могла обрадоваться новости: в тот день она уже не могла пошевелиться, а ночью испустила дух на руках «своего» вампира, чтобы тут же сделаться ему подобной. Неприятная улыбка троих «не-мёртвых», продемонстрированная публике — и троица скрылась со сцены. Девушка в светлом платье, погоревав для вида, на следующий день увидела поражённого её твёрдостью «кровника» у своих ног. Пал занавес, и я нехотя присоединилась к рукоплесканиям. Комментарии Дрона Перте многое объяснили в пантомиме: она должна была, по задумке, показать как важно доверять канцелярии крови, и как опасно скрывать вампирский укус от окружающих. Вместо этого я твёрдо решила лучше умереть, чем живой попасть в застенки канцелярии.
— Это всё, сколько я помню, — прошептал мне Дрон Перте. — Больше мы ничего не придумали. Сейчас выступавшие выйдут на сцену поклониться и ваша подруга, быть может, согласится сыграть нам ещё что-нибудь на прощание. Но оставаться дольше — дурной тон, так поступает только простонародье. Идёмте!
В самом деле, жена синдика, её почтенные подруги, их мужья, сыновья и братья, а также молоденькие барышни и семейные пары с детьми — все они поднялись и, громко переговариваясь, двинулись к выходу. Мне оставался выбор — идти с сыном синдика или воспротивиться ему, устроив тем самым безобразную сцену, поэтому я покорно дала увести себя вместе со всеми. Но, не желая бросать свою барышню на внимание одного только простонародья, я, как могла, старалась замедлить наш выход, и всё оглядывалась, надеясь, что, когда поднимется занавес, она увидит моё лицо, а не спину. Занавес поднялся, и всем, кто собирался, но не успел покинуть зал, пришлось повернуться к сцене и рукоплесканиями приветствовать выступавших. Они раскланялись и, кажется, собирались уже расходиться, как вдруг четвёрка кровников ринулись на сцену. Бродячие актёры, которых было ровно столько же, сколько и кровников, засвистели и бросились врассыпную. Мопсики залаяли и атаковали свою почтенную хозяйку, безо всякого успеха кусая её пышную юбку. Священник достал из-за пазухи внушительных размеров серебряный крест, которым поспешил осенить себя и приближающихся кровников. Почтальмейстер попятился и покрепче прижал к себе дочь. Аманда недоуменно оглядела собравшихся, явно не понимая, что означает это представление. Публика в зале повскакивала со своих мест (кто ещё сидел), и простонародье принялось бросаться табуретами в сторону сцены, тогда как знать ещё с большей энергией устремилась к выходу и в итоге застряла в дверях. Поднялся шум, гам, и Дрон Перте, заметно побледнев, прошептал мне в самое ухо:
