Таверна большая; по углам темно; головы у всех в тумане; никто не знает хорошенько, что происходит там, в углах и в глубине помещения; слышны женские вскрики, звон стаканов, звуки гитары и флейты, пение и ритмичные рукоплескания, словно буйное биение сердца… А над головами толпы что-то волнистое, сверкающее, чарующее: девушка вскочила на стол и пляшет. Смелая пляска на самом краю стола! Как видно, пляска не ушла из страны вместе с изгнанными недавно маврами. Плясунья с гибким как древко лука станом извивается, как угорь, под звуки гитары и флейты, бедной клапанами, богатой повторениями; в пляске есть что-то африканское; угорь упруго извивается на столе, плясунья вскрикивает и быстро-быстро перебирает ногами на одном месте. Мужчины вопят: браво!—и на стене под потолком волнуется тень с поднятыми руками, виляющая бедрами, перегибающаяся пополам. Плясунья взвизгивает, как молодая кобылка, гитарист бешено щиплет струны, гнусавые трели флейты переливаются все быстрее и быстрее, рукоплескания подкрепляются топаньем ног, кастаньеты трещат, подгоняют; пляска становится вихрем, отдельные взвизги сливаются в сплошной вой… Пусть завтра грозит смерть, сегодня владычествует жизнь со всем, что ее красит!..

Да, это были безумные сутки в Палосе; и некоторые из присутствующих мужчин ступают твердо лишь одной ногой, другую волочат; некоторые глядят лишь одним глазом, а вместо другого у них окровавленная повязка. Безумный вечер безумных суток начался тем, что выпустили быка! Разумеется, в таком маленьком городе нет цирка, но бык-то есть, и горожане умеют развлекаться. Быка выпустили прямо на площадь! У! Санта-Мария, глядите, бык стоит на площади в гордом одиночестве, чувствуя себя хозяином положения, крутит хвостом, а люди врассыпную спасаются кто куда – на крыльца, в двери, кто бегом, кто ползком, кто кувырком. Глядите! Бык бежит по середине улицы, подняв рога, один-одинешенек, а над заборами мелькают последние пятки, всю улицу точно вымело волшебной метлой; людские головы торчат из всех окон и подвальных и чердачных люков… Ага! Представление начинается!.. Из домов выскакивают молодые проворные парни и дразнят быка, махая перед ним плащами, гонят его назад на площадь; и с разных концов мчатся туда галопом всадники с длинными копьями и описывают круги вокруг быка; столкновение, бой, в воздухе мелькают конские копыта, всадники барахтаются в общей куче, льется кровь, бык подымает на рога первую лошадь, вся площадь воет, общая свалка, шум, треск, крик, гоньба и беготня из одного конца в другой… Наконец, бык доведен до исступления, и пора нанести ему смертельный удар. Знак подан, и все отступают в сторону, все, кроме одного, молодого десперадо[2]. Он и бык остаются одни посреди площади. У человека нет другого оружия, кроме обнаженного кинжала с рукоятью, обмотанной платком. Смертельный бой происходит среди полной тишины. Разъяренное животное, массивная туша, рогатая голова и кровью налитые глаза, с одной стороны, а с другой – стройный, худощавый человек с отчаянной решимостью в глазах и с острым клинком наготове… Мгновение, и – площадь ревет, беснуется, становится как бы живым существом от летящих из окон и люков предметов: люди в безумном восторге швыряют на улицу шляпы, части одежды, даже цветочные горшки, а некоторые сами выскакивают из окон и пляшут, кружатся около победителя: он заколол быка! Кинжал торчит из брюха животного рукоятью кверху, – острие пронзило сердце, и бык рухнул, как сраженный молнией!

Теперь десперадо сидит в таверне на стуле, тычась подбородком в грудь, то пьянея, то протрезвляясь, то опять пьянея несколько раз в течение этих суток, пресыщенный почестями, истомленный, постаревший за несколько часов на целый век человеческий… А завтра, нет, уже сегодня, сегодня он должен отправиться в плавание. Серый лик утра уже глядит на десперадо и плясунью.

На восходе солнца, вставшие с зарей полевые работники видели человечка с посохом в руках и с коробом всякой мелочи на спине; сильно прихрамывая, но удивительно быстро, он шел по дороге к северу от Палоса. В то же самое время услыхали они и пушечную пальбу, и звон во все колокола, —это отплывал со своими кораблями Колумб.

Солнце огромным красным шаром висело на горизонте, когда корабли отчалили и начали заворачивать по течению, салютуя всеми своими орудиями. Зазвонили и все колокола Палоса – небольшие колокола – и на башне церкви св. Георгия и на колокольнях часовен; с высоты несся звон колоколов монастыря Ла-Рабиды, а издалека Гуэльвы; затрезвонили и все деревенские колокола. Отплывавшие корабли как бы обменивались мнениями с остававшимися на месте церквами. Большие колокола в больших приморских городах гудят совсем иначе, более внушительно; зато здешние малые отличались бешеною быстротою темпа; невольно вспоминались роящиеся пчелы и бегущие за ними люди с медными тазами, ступками и прочими ударными, звенящими инструментами. Даже смысл трезвона был как будто такой же: стой, стой, стой!—вызванивали колокола часто-часто; но корабли не хотели стоять, строптиво бухали с кормы из своих тяжелых пушек, отчего содрогался весь корпус судна, окутывались пороховым дымом и на хребте отлива выплывали из речного устья в бухту; большая неуклюжая каравелла во главе, а за нею две поменьше и постройнее.

В бухте суда подняли все паруса и начали подвигаться быстрее. Атлантический океан высылал им навстречу волны, которые то подымали корабли кверху, то опускали вниз. С берега видели, как они ныряли и медленно убывали в объеме, словно всасываемые нижним течением в лоно глубоко дышащего моря. Под конец, когда корабли были уже далеко-далеко, наблюдатели различили прощальные салюты флага и вымпелов да белое облако, взлетевшее над кормою «Санта-Марии»[3], а затем павшее на волны, и расслышали глухой, словно сквозь подушки, гул прощального пушечного выстрела.

А там, на кораблях, наблюдали, как бежит и заворачивает мимо корабельных носов испанский берег, как солнце раскидывает веером свои лучи из-за высот Кадикса, как, по мере удаления судов от берега, суша словно вырастает и взорам открываются все большие пространства страны, но зато и становятся все менее отчетливыми. Вдали, в вышине, парила воздушная снежная цепь Сьерры-Невады, облаком среди облаков. Страна протягивала им вслед руки с обеих сторон бухты. Когда дальний берег начал мутнеть и погружаться в море, некоторые из команды подошли к борту и стали посылать берегам воздушные поцелуи, в страстном порыве простирали туда руки, глаза их увлажнились, в груди заныло, – разлука казалась невыносимой.

А на мостике кормовой башенки, которого он так и не покидал больше, расхаживал взад и вперед Колумб и, не отрываясь, глядел вперед, куда держали курс корабли – на юго-запад, и сознательно или бессознательно, но не обернулся ни разу назад, на Испанию. По данному им знаку, зеленые венки, украшавшие корабль при отплытии и теперь увядшие, были выброшены за борт. Приказал он также выпустить на палубу ту часть команды, которую до поры до времени необходимо было держать взаперти в трюме. И все эти взятые из тюрем арестанты, бродяги и тому подобный люд рассыпались по палубе, забегали вокруг, принюхивались, как собаки, глядели на море, ища глазами берег, – до него было не менее мили, они находились в открытом море!.. Madre de dios!..[4] Некоторые из них, старые, бледные люди, только мотали головой, зная, что тут им и конец будет, но молодые, ломая руки, бросались на палубу, рыдали и плакали, словно из существа их вышибли дно, и теперь вся жизнь должна была вытечь из них слезами.

Чайки провожали корабли, переговариваясь между собою на своем немногословном языке, не сводя глаз с килевой струи. С кораблями они давно освоились, привыкли видеть, как такой, особенного вида, длинный остров вдруг возьмет да отделится от земли и поплывет себе; пожалуй, это высиженные землей птенцы, которые плывут в гости к другим. На такие острова не присядешь отдохнуть или вить гнездо; они полны людей, которых надо остерегаться, но с таких островов нередко падает в воду что-нибудь съестное, на поживу чайкам, и они это хорошо знают. М и в! – кричали они друг другу, летя за кораблями, а это означало на их языке, что день ясный, что море и небо как им следует быть.