Когда Григорий стукнул дверями в сенях, Дуняшка, убиравшая со стола, быстро обернулась на звук, в серых глазах ее несмело блеснул радостный огонек, засветилась улыбка. Но едва увидела входившего, потушила эту улыбку, бросила растерянный и встревоженный взгляд на бабушку, сидевшую на кровати, словно ища защиты.
– Здравствуйте, – проговорил Григорий, перешагнув порог.
– Милости просим. Проходи, гостем будешь, – прошамкала старуха беззубым ртом, вглядываясь в пришедшего невидящими глазами. Потом повернулась к внучке: – Кто это, Дунюшка? Не могу узнать по голосу-то…
Девушка промолчала.
– Вижу – лучше в горло кость, чем такой гость, – хмуро усмехнулся Григорий.
Прошел, сел на некрашеную табуретку, спросил у старухи:
– Живешь еще? Я думал – померла уже…
– Это Гришка, что ли, Бородин?.. Помереть-то мне пора, да смерть никак не идет… Заплуталась где-то…
В сенях опять стукнула дверь.
В комнату вошла нищенка лет пятнадцати, грязная, оборванная. Робко прижалась к косяку, протянула тонким голоском, готовым каждое мгновение оборваться:
– Ради праздничка… подайте корочку…
Григорий Бородин пошарил в кармане, достал смятый рубль, бросил нищенке.
– На… Убирайся только…
Деньги упали на пол, к ногам девочки. Нищенка не поднимала их, только широко открытыми синими глазами испуганно смотрела на Григория.
– Ты чего? Бери, коль дают.
– Не… Мне бы кусочек хлебца… и ладно. А деньги не надо. Ведь спросят – где взяла столько? Украла, скажут…
Григорий встал, поднял деньги и протянул девочке. Та попятилась, замахала руками.
– Нет, нет… Нету хлебца – и ладно.
– Тьфу, – сплюнул Гришка, положил деньги себе в карман и сел на прежнее место.
Дуняшка, стоя у печки, молча и удивленно наблюдала и за незваным гостем, и за нищенкой. Потом достала из шкафа ломоть хлеба:
– На, возьми…
Худенькой, давно не мытой рукой нищенка схватила хлеб, тотчас спрятала его в свои лохмотья и хотела уйти, но старуха, тяжело поднимаясь с кровати, проговорила:
– Ты постой, доченька…
Перебираясь по стене, старуха подошла к совсем оробевшей нищенке, стала ощупывать восковыми, просвечивающими, казалось, насквозь руками ее голову, замотанную рваной тряпкой, худые плечи…
– Ты откуда, доченька? – спросила старуха.
– Так… – ответила негромко девочка, – хожу по деревням…
– Звать-то как?
– Аниской.
– Отца-матери, стало быть, нет?
– Нету… Мы приезжие были. Из-под Смоленска, – чуть осмелев, рассказывала Аниска.
– Однако… есть, поди, хочешь, доченька?
– Нет… Не сильно… Я вчера ела… Мы жили в деревне на той стороне озера. С отцом жили… Потом он потонул пьяный в озере, а мать еще дорогой померла, когда сюда ехали…
Григорий, сидя на табуретке, поглядывал то на старуху, то на девочку-нищенку, то на Дуняшку. Он положил сверток на колени, но не разворачивал, словно ожидая, когда его попросят это сделать.
– Сиротинушка ты моя, – жалостливо говорила старуха, поглаживая Аниску по голове. – Бездомная…
– Летом-то ничего. Зимой вот плохо. Иногда попрошусь к кому-нибудь ночевать. Пускают мало кто – боятся, что обокраду… По субботам хорошо, – продолжала Аниска, – бани топят. Когда все вымоются – зайду и сплю. Тепло. И на другую ночь ничего, терпеть можно. А потом выстывает… А то еще во дворе можно, со скотиной. К овце прижмешься, она теплая, как печка. Только закрывают многие дворы-то на ночь… – Голос Аниски иногда прерывался, тогда она часто моргала, хмурила лоб, будто вспоминая, что еще рассказать этой ласковой слепой старухе.
– Врешь ты все, – сказал вдруг Григорий.
Аниска вздрогнула и замолчала, вытянув длинную худую шею в сторону Григория. Старуха тоже повернулась к нему:
– Кого обижаешь, варнак ты этакий? Грех бы вроде.
Григорий усмехнулся, поерзал на табуретке.
– Ничего… Отец Афанасий сейчас сказал: все грехи отпущу тебе…
Старуха пожевала ввалившимся ртом, сказала, обращаясь к Дуняшке:
– Собери-ка там чего на стол, покорми скиталицу… Да и помыть бы ее. Поди, грязная.
– Я сейчас… Воды вот, бабуся, нету. Я мигом сбегаю на озеро…
Дуняшка торопливо сорвалась с места. Когда пробегала мимо Григория, тот схватил ее за руку:
– Ведь я к тебе пришел. Поговорить бы… А ты бежишь…
– Пусти!
– Ну ладно, пущу, – покорно сказал Григорий, встал и вышел следом в сенцы.
Взяв в сенях ведра, Дуняшка сняла со стенки коромысло и повернулась. Григорий придержал ногой дверь, которую Дуняшка хотела открыть.
– Ну, чего ты? – негромко спросила девушка, отступив на шаг. – Хочешь, чтобы коромыслом огрела?
– Зря ты, Дуняшка… Я ведь по-хорошему…
– Я тебе давно сказала, и тоже по-хорошему – не ходи за мной, и все.
Опустив голову, Григорий помолчал.
– Говорила… Я что, слепой? Вижу – не меня ждала, Андрея.
И вдруг перешел на шепот, заговорил торопливо, будто боялся, что она опять перебьет его:
– Ну а что мне делать, что делать, если… не могу я собой владеть?.. Вот и пришел… вот и хожу… Я… не ручаюсь за себя… И убью его, если…
Дуняшка негромко вскрикнула и зажала себе рот ладонью:
– Что ты мелешь? Что ты мелешь, опомнись!..
– А тебя – скажи слово – на руках носить буду, – продолжал он, подходя к Дуняшке. – Одену тебя, как картинку… Вот, тебе принес…
Гришка быстро развернул сверток. Лучи солнца, падавшие сквозь щелястую крышу сенок, заиграли на добротном розоватом сатине, который Григорий протягивал Дуняшке.
– Возьми, на платье… Андрей – тот не подарит…
Дуняшка стояла, не трогаясь с места, смотрела на материю. Потом подняла глаза на Григория, усмехнулась:
– Вижу – богатый стал… Нищенке целый рубль подать хотел, мне сатину на платье…
– А что? Ты не смотри, что я… такой… сейчас. Мы еще заживем, Дуняшка, я тебе правду говорю… Не хуже лавочника Лопатина заживем или там Гордея Зеркалова… Только ты скажи… одно слово…
– Скажу, – промолвила она. – Уходи отсюда!.. Сейчас же…
– Дуняшка!..
Григорий еще хотел сказать что-то, но не успел. Дверь в сенцы отворилась, на пороге стоял Веселов.
Увидев Дуняшку и Григория, Андрей в первую секунду опешил.
– Так…
Дуняшка хотела выйти, но Веселов загородил собой двери…
– Нет уж, погоди… Тут разобраться надо…
– Чего разбираться? Видишь – человек на платье дарит мне…
Дуняшка оттолкнула Андрея, выскочила из сенок, перекинула коромысло через плечо и пошла к озеру. Андрей посмотрел ей вслед и повернулся к Григорию. Тот торопливо комкал шуршащий сатин, стараясь завернуть его снова в бумагу.
– Что уставился? – буркнул он.
– А вот что… Она говорила тебе, чтобы ты забыл сюда дорогу?
– Не помню что-то… А вот как приглашала в гости – помню…
– Приглашала? – переспросил тяжело Андрей. – В гости?
– Был такой случай…
– Врешь! Врешь все, рак клешнятый!.. – загремел вдруг Веселов, надвигаясь на Гришку.
Бородин попятился. Не успев завернуть сатин, он уронил его на пол и угрожающе выставил вперед свои огромные руки:
– Н-но, ты… Попробуй тронь!.. Зажму в кулак – только хрустнешь…
Андрей и без того знал, что если Григорий удачно схватит его, то уж намертво. Знал также он, что трусости у Григория не меньше, чем силы в руках.
– Ах ты! – воскликнул Андрей и неожиданно кинулся на Григория. Григорий отскочил и очутился на крыльце. Пятясь задом, он оступился и упал, но тотчас поднялся с земли. Веселов бросил ему сверток из сеней прямо в лицо:
– Забирай!.. И увижу еще раз тебя здесь – пеняй на себя…
Григорий повернулся и торопливо пошел прочь.
* * *
А ночью, когда над озером, над деревней, над лесом разлилась черная глухая темнота, возле маленькой саманной избушки, на куче хвороста, приготовленного для растопки, сидели Дуняшка и Андрей Веселов. Дуняшка, в стареньком платке, тихо всхлипывала, прижимаясь лицом к широкой, теплой груди любимого. Одной рукой Андрей обнимал девушку, другой поглаживал ее вздрагивающее плечо.
