– Сиди и смотри, – сказал я.
– Я сижу.
Мы ждали довольно долго.
Когда я услышал, как в душе Северин поет что-то на немецком, я понял, что Утч, конечно, знает песню и что вся эта затея, может, не так уж хороша. Потом зажглись огни под водой и два обнаженных человека, смеясь, плюхнулись в воду. Никто не хромал. Невысокий, мощный, похожий на тюленя человек, вынырнувший в середине бассейна, отфыркиваясь, как морж, был, конечно, Северин, а тонкая, грациозная женщина, скользнувшая к нему под водой и заботливо дотронувшаяся до его члена, была Эдит.
– Это Эдит, – прошептал я.
– Ну конечно, – сказала Утч.
Они увидели нас, как только мы заговорили. Эдит оттолкнулась, поплыла к дальнему бортику и схватилась за поручни. Северин, как буйвол на лежбище, барахтался на глубине, таращась на нас. Все молчали. Я взял Утч за руку, но она высвободилась и спустилась с трибуны вниз по ступенькам. До дверей в душевую мы шли, казалось, вечность. Единственной моей мыслью было: как сейчас выпутаться из этого недоразумения. Я не сомневался, Уинтеры думают, что мы с Утч только что закончили наш ритуал.
На мой последний взгляд Эдит не отреагировала. Ее стройная спина была обращена ко мне, мокрые волосы свисали на плечи, тело прижато к бортику бассейна. Северин все еще болтался в воде, на круглом лице – явная озадаченность. Но, по-видимому, он находил совпадение довольно забавным и ухмылялся. Или он просто старался не показать смущение? Кто знает? Кто знает, что он вообще думает?
У дверей душа я повернулся и кинул ключи, норовя попасть ему прямо в голову. Он увернулся, и я не попал.
Когда мы пришли домой, Джек не спал. Мы застали его на лестнице, его узкое тельце как кинжал прорезало сумрак лестничной площадки.
– Почему ты в папиных брюках? – спросил он Утч.
Она скинула их там же, на лестнице, и отбросила ногой в сторону.
– Уже нет, – сказала она.
Она отвела Джека обратно в кровать, он положил руку на ее голое бедро, хотя я уже сто раз ей говорил, что он уже достаточно взрослый и нельзя расхаживать перед ним раздетой.
– Я не знал, куда вы ушли, – жаловался Джек. – А что, если бы Барт проснулся? Что, если бы у него заболело ухо, или ему приснился нехороший сон?
– Ну ладно, ладно, мы уже вернулись, – сказала Утч.
– Да нет, я не очень-то волновался, – сказал он.
– Спи спокойно, – сказала Утч. – Мы отправляемся путешествовать, пусть тебе приснится путешествие.
– Кто отправляется путешествовать?
– Ты, я и Барт, – сказала Утч.
– А папа? – спросил Джек.
– Нет, папа – нет, – сказала Утч.
– Что бы ты там ни замышляла, – сказал я ей позже, – нечего втягивать в это детей. Если ты хочешь уехать, оставь детей здесь. Поезжай одна, развейся, если это необходимо тебе.
– Ты не понимаешь, – сказала она. – Я хочу уехать от тебя.
– Давай, – сказал я, – но Джек и Барт останутся дома.
Весна была дождливая, начало лета – холодное, но дети были счастливы, что занятия в школе окончились. Когда однажды я взял их в клубный университетский бассейн, они были страшно довольны. Девочка, которая играла там с Джеком, дразнила его и позволила столкнуть себя в бассейн, оказалась Фьордилиджи Уинтер. Шрам на одной из прелестных ее коленок по форме напоминал птичий клюв, а по цвету – жабры форели. На Дорабелле была купальная шапочка – возможно, волосы у нее еще не отросли. Я не заметил, кто их привел, Северин или Эдит; у меня с собой была книга, и я читал ее.
Это был мой пятый исторический роман, только что напечатанный, и меня бесило, что его распространяли как детскую литературу! Мой издатель утверждал, что это действительно не детская литература и мне не стоит расстраиваться; он сказал, что книга рекомендована для подростков и для старшего возраста. Как можно так ошибаться, было просто за гранью моего понимания. Роман под названием «Joya de Nicaragua»[15], рассказывал о кубинцах, работавших на табачных плантациях и бежавших от Кастро в Никарагуа, где они стали разводить табак сорта «гавана». Книга посвящена только тем кубинцам, которые умерли в Никарагуа. «Joya de Nicaragua» – это название марки качественных никарагуанских сигар. Мой издатель признался, что вообще-то он не очень «проталкивал» книгу; четыре моих предыдущих исторических романа не слишком хорошо продавались; ни один из них не удостоился серьезных рецензий – обстоятельство само по себе многозначительное. А декан факультета опять не внес книгу в список университетских публикаций. Однажды, разоткровенничавшись, он сообщил мне, что единственной моей публикацией он считает маленькую статью, давным-давно написанную, вернее, это была глава из моей диссертации. Сама диссертация так и осталась ненапечатанной; статья же называлась: «Концепция времени у Бергсона и клерикальный фашизм в Австрии». Книга «Joya de Nicaragua» была гораздо лучше.
Когда я привел детей из бассейна домой, Утч уже закончила укладываться.
– До скорого! – сказал мне в аэропорту Барт. Джек, уже ощущая себя взрослым, настоял на рукопожатии.
Осматривая после возвращения дом в поисках чего-нибудь, оставленного мне на память, я обнаружил, что Утч взяла с собой мой паспорт. Конечно, теперь мне было уже сложнее последовать за ними.
Вечером я нашел ее записку, прикрепленную к подушке, – длинную и целиком написанную по-немецки. Она прекрасно знала, что я не смогу ее прочесть. Я пытался выудить какой-то смысл из нескольких отдельных слов, но оказалось, что без переводчика мне все равно не обойтись. Среди прочего там было написано: «Zuruck nach Wien», я знал, это означает «Обратно в Вену». Еще там упоминался Северин. Кого же еще она могла предназначать мне в переводчики! Знала, что я не обращусь к первому попавшемуся знатоку немецкого, ведь содержание записки могло быть интимным. Намерение ее было очевидно.
Утром я отнес ему записку. Летним солнечным утром. Северин с обеими девочками возился в кухне, запаковывая им ланч для поездки на пляж с друзьями. У дома стояла странная машина, набитая детьми. За рулем сидела незнакомая женщина, наверное, полная идиотка, если ей действительно весело в машине с детьми. Похоже, она была поражена тем, что сборами занимался Северин, хотя всем, знавшим Уинтеров, хорошо известно, что Эдит никогда не опускалась до такого рода занятий.
– Между прочим, – проворчал Северин, когда машина, пыхтя, отъехала от дома, – мой ланч вкуснее того, что эта дама приготовила для собственных детей. Поезжайте осторожно! – проревел он вдруг, и это прозвучало как угроза.
– Эдит пишет, – сказал он мне.
– Я к тебе пришел, – сказал я. – Мне нужна кое-какая помощь.
Я протянул ему записку. Читая ее, он сказал:
– Мне очень жаль, я не думал, что она уедет.
– Что она пишет?
– Она уехала в Вену.
– Это я знаю.
– Она хочет, чтобы вы на некоторое время расстались. Она напишет тебе первая. Она пишет, что прекрасно отдает себе отчет в своих действиях и просит не беспокоиться за детей.
Но записка была явно длиннее.
– И это все? – спросил я.
– Это все, что она пишет для тебя, – сказал он.
На столе лежал тонкий блестящий нож, весь в рыбьей чешуе; он переливался на солнце, светившем в окно кухни. Должно быть, Северин готовил рыбу на ужин. Он был из тех оригиналов, кто рыбу на ужин чистит еще с утра. Я смотрел, как он взял нож и опустил его в раковину, в мыльную воду.
– Просто дай ей немного времени, – сказал он. – Все утрясется.
– Там в записке есть что-то о цыплятах, – сказал я. – Что это?
– Выражение такое, – сказал он, смеясь. – На английский практически не переводится.
– Что оно означает?
– Ну, просто выражение, – сказал Северин. – Означает что-то вроде «пора двигаться, пора идти».
На столе лежала разделочная доска, тоже вся в чешуе. Я взял эту скользкую доску и поднял как теннисную ракетку.
– Что точно означает эта фраза? – спросил я его. – Мне нужен буквальный перевод.
– «Седлай цыплят, – сказал он, – мы уезжаем». Глядя на него, я продолжал помахивать доской.
