– Посмотрите, – сказал я, – нас тут четверо, и существуют четыре версии всего происходящего, так всегда бывает. Глупо надеяться, чтобы все друг с другом согласились. Мы не можем одинаково смотреть на вещи.

– Возможно, версий даже пять или шесть, – сказала Эдит, – или девять, а то и десять.

Но Северин не мог успокоиться.

– Нет, – сказал он, – я лучше вижу, чем вы, потому что я никогда не был так уж увлечен.

Я чуть не убил его за то, что он произнес это при Утч. Он и в самом деле был ребенком.

– Ну и пусть я ребенок, – сказал он. – Я согласен.

– Опять ты, – сказала Эдит сурово. – Все делается для тебя!

Но это было позже. А в тот вечер она его впустила. На следующее утро, после того как все дети ушли в школу, они приехали к нам. На меня Эдит не посмотрела; она взяла Утч за руку и улыбнулась ей. Увидев на лице Эдит синяк, я схватил Северина за руку и сказал:

– Если вчера вечером тебе что-то не понравилось, ты мог бы ударить меня, прежде чем уйти. Конечно, и я тебе не противник, но все же я мог оказать большее сопротивление, чем Эдит.

Он посмотрел на меня с сомнением. Отметина цвета сливы красовалась у Эдит на скуле, глаз слегка заплыл; синяк был внушительный, как хороший роман.

– Это случайность, – сказала Эдит. – Мы спорили, и я просто хотела отодвинуться от него. Я дернулась и налетела на что-то.

– На стену, – пробормотал Северин.

– Кофе? – предложила Утч.

– Я не собираюсь рассиживаться, – сказала Эдит Северину, но села за кухонный стол. – Мы хотим все прекратить, – обратилась она к сахарнице.

– Это я хочу прекратить, – сказал Северин. – Это плохо влияет на меня и на Эдит.

Мы с Утч молчали.

– Мне очень жаль, – сказал Северин, – но ничего не получается. Я уже говорил, что всегда ощущал, ну, давление, что ли, заставляющее меня продолжать это. Не то чтобы Эдит или кто-то другой давил на меня, нет; я просто вынужден был участвовать в том, что в принципе мне никогда не нравилось. Я чувствовал, что должен делать это для Эдит. Но она никогда не подталкивала меня к этому, это не так.

– Это так, – сказала Утч.

Я удивился. Эдит сидела, поджав губы.

– Не так, правда, не так, – спокойно сказал Северин. – Это все я сам. Я думал, так все будет выглядеть естественнее, но не получилось. Я думал, у нас с Эдит отношения наладятся, но этого тоже не вышло.

– Отношения? – спросил я. – А что же в ваших отношениях было не в порядке перед тем, как все это началось?

– Вся эта история испортила наши отношения с Эдит, – сказал Северин. – Я чувствую себя страшно неловко.

– Ты ни в чем не виноват, – сказала ему Утч. – Никто ни в чем не виноват.

– Это я ударил Эдит, – сказал Северин, – раньше я никогда этого не делал. Это ужасно. До того как все началось, я никогда не терял контроля над собой до такой степени.

– Я тоже виновата, – сказала Эдит. – Ему пришлось меня ударить.

– Нет, я не должен был.

– Может, и должен, – сказала Утч.

Что, черт возьми, она несла!

– Так или иначе, – сказал Северин, – все кончено. Это лучшее, что мы можем сделать.

– Вот так просто, да? – сказал я.

– Да, вот так просто, – сказала Эдит, глядя на меня. – Это лучшее, что мы можем сделать.

– Можно поговорить с Эдит наедине? – спросил я Северина.

– Спроси у Эдит.

– Потом, – сказала мне Эдит.

И опять у меня возникло старое чувство, что чем больше мы друг друга узнаем, тем меньше знаем.

– А я сейчас бы хотела поговорить с Утч, – сказала Эдит.

– Ja, выйдите, – сказала нам Утч. – Идите на улицу, пройдитесь.

– Сходите в кино, – посоветовала Эдит. – На две серии, – добавила она.

Северин сидел, уставившись на свои руки.

Потом Утч крикнула что-то Северину на немецком; он пробормотал:

– Es tut mir leid[14].

Но Утч кричала и кричала. Я взял Северина за руку и заставил его встать, в то время как Эдит потянула Утч в нашу спальню. Через несколько секунд мы услышали их плач, ведь язык, на котором они говорили, был не похож ни на английский, ни на немецкий.

Северин подошел к дверям спальни и встал там.

– Утч? – окликнул он. – Лучше некоторое время не видеться. Тогда будет намного легче.

Дверь открыла Эдит.

– Забудь ты свои глупости, – выпалила она ему. – Это ведь не как с Ульманами. Это не то же самое.

Она хлопнула дверью.

– Кто это – Ульманы? – спросил я Северина, но он отпихнул меня и вышел на улицу.

– Я должен пойти в борцовский зал, – сказал он мне. – Не думаю, что ты хочешь со мной.

Как приглашение это явно не звучало. По крайней мере, Эдит и Утч способны были разговаривать друг с другом. Удивительно.

– Какие еще, к черту, Ульманы? – крикнул я.

– К черту – кто? – спросил он.

– Северин, – сказал я, – представь, что отношения между тобой и Эдит не наладятся; представь, что это вовсе не мы портим их, а вы сами или что-то еще. Что тогда?

– У нас с Эдит все в порядке, – сказал он, уходя. Машину он оставил ей.

– Я не могу сидеть дома, – сказал я. – Им нужно побыть одним. Я пойду с тобой.

– Как хочешь.

Для низкорослого, коротконогого человека он шел довольно быстро. На полпути к клетке я уже выдохся; я думал о его легких, которые потребляют больше кислорода, чем ему положено, кислорода, который мог бы достаться другим людям.

– Чем ты ее ударил? – спросил я.

Сливовая отметина на лице Эдит была почти прямоугольной формы, но слишком большая для кулака. Я не мог представить, что Северин Уинтер способен ударить кого бы то ни было открытой ладонью.

– Да просто валялось что-то в спальне.

– Что?

– Книга, – сказал он.

Конечно, он знает, как обидеть писателя.

– Какая книга? – спросил я.

– Какая-то старая книга. Я просто ею воспользовался. Я не прочел названия.

Мы уже подошли к спортивному залу; идти внутрь я не собирался. Нам навстречу шли два уинтеровских борца. Я узнал их по кривым ногам, по отсутствию бедер и зада, по плечам, неловко приподнятым к ушам, – как волы в ярме.

– Ульманы были до или после Одри Кэннон? – спросил я.

– Ты не имеешь права знать того, что мы сами тебе не рассказываем, – ответил он.

– Господи, Северин. Ведь все это ужасно расстроит Эдит и Утч!

– Если мы будем продолжать, это расстроит их еще больше, – сказал он.

Борцы поравнялись с нами. Один из них, этот болван Бендер, приветственно съездил Северина Уинтера по спине своей быстрой кошачьей лапой. Второй, ухмыляющийся, с обезьяньими руками, звался Яковелли. Он слушал мой курс введения в историю Европы, и однажды мне пришлось объяснять ему, что Дордонь – это река во Франции; Яковелли думал, что это имя короля. Дордонь Первый, наверное.

– Привет, шеф, – сказал Яковелли. – Здравствуйте, профессор.

Он был одним из тех, кто к профессорскому званию относился как к фельдмаршальскому. Но он, казалось, даже не подозревал, что и Северин Уинтер имеет это же звание.

– Я позвоню тебе, – сказал я Северину.

– Ja, – ответил он.

Наблюдая, как он идет к залу со своими борцами по бокам, я не мог сдержаться, чтобы не крикнуть:

– Я знаю, что это была за книга. Это была моя книга!

Я как раз только что дал Эдит мой первый исторический роман о французской деревне, уничтоженной чумой; в магазинах его давно не было, и она его не читала. Мы говорили о том, как начинали писать, и я хотел, чтобы она посмотрела мои первые опыты. Хорошая книга для удара по лицу! Более четырехсот страниц, тяжелое оружие. (Позже он скажет Эдит: «Этот самонадеянный ублюдок думал, что это была его книга. Как будто книга наилегчайшего веса может оставить на человеке хоть какие-то следы, не говоря уж о синяке». Но это была моя книга. Должна была быть моя!

Ясно, что они спорили обо мне, когда это все случилось. Лучшего символа просто не придумать.)

Но Северин проигнорировал меня. Он даже не повернулся, так и продолжал идти своей медвежьей походкой. Обернулся только Бендер, как будто я его звал. Его неподвижный взгляд был так же безжизнен, как и здание, в которое они входили: серое, бетонное, стальное, стеклянное, с хлорированной водой, продезинфецированными матами, с противогрибковыми мазями и присыпками. Это был мир Северина Уинтера, и я точно знал, что не принадлежу этому миру.