– Wir mussen nur auf… auf чего? – переспрашивал тот.

– Deutsch.

– О да. О боже, шеф, я чувствую себя полным идиотом.

– Nein, nein, du bist nicht…[9]

Северину нравился Уильямс, но неудачника он мог любить лишь до определенного предела, невзирая на странную причину его проигрышей. Ему больше нравились победители, и самым удачливым из них, несомненно, был Джордж Джеймс Бендер, вес 158 фунтов, родом из Ватерлоо, штат Айова. Три года подряд он побеждал на чемпионатах Айовы среди юношей, и местный университет, обладавший сильной командой, завербовал его. Это было еще до того, как новички начали допускаться к соревнованиям, и Бендер целый год выступал лишь на открытых турнирах. Там он всегда выходил победителем, он никогда не проигрывал. Предполагалось, что на следующий год он по полной программе примет участие в общенациональных первенствах, но на чемпионате Большой Восьмерки повредил колено. Он был удивительно усердным студентом; награждался какими-то призами за учебу еще в школе, а в университете Айовы был неизменным отличником; основным предметом Бендер выбрал для себя подготовительный медицинский курс, но на самом деле хотел заниматься генетикой.

На одном из общенациональных соревнований, ковыляя на костылях, Бендер представился Северину. «Профессор Уинтер? – сказал он; Северин на самом деле был профессором, но обычно так никогда не представлялся. – Наверно, в вашей группе есть несколько порядочных генетиков-младшекурсников, но у вас может быть и лучший генетик в мире».

– В моей группе? – переспросил Уинтер. Наверное, он подумал и о группе борцов, и о группе немецкого.

Он посмотрел на Джорджа Джеймса Бендера с его костылями и внезапно понял, что парень говорит о переводе и о том, чтобы выступать в его команде. Уинтер был наслышан о Бендере, конечно, как и любой тренер.

Но колено заживало медленно. В первый год после своего перехода он в любом случае не мог выступать за университет, а в середине этого учебного года предстояла вторая неизбежная операция на колене, и Северин страшно волновался все время. Бендер потихоньку тренировался вместе с командой – расшевеливал их всех, но Уинтер не разрешал ему возиться с тяжеловесами. Хотя в принципе Бендер уложил бы и их; но каждый может совершить ошибку, и Северин боялся, что кто-то из «этих неуклюжих футболистов» упадет на парня и снова повредит драгоценное колено. Кстати, Бендер повредил ногу не во время борьбы, а взяв чересчур большой вес на тренажере.

Уинтера мучил вопрос: если Бендер не слишком погрузится «в свою чертову генетику и прочие науки», станет ли он настоящим борцом? Он ожидал следующего учебного года Бендера с надеждами, которых ни на кого еще не возлагал. Лето Бендер провел дома, в Айове, ежедневно тренируясь с несколькими фанатиками из своей бывшей команды. Но когда в августе он вернулся на Восток, чтобы поработать лично с нашим известным генетиком, великим Шовалтером, Уинтер забеспокоился, потому что летом никого не осталось, с кем Бендер мог бы потренироваться.

Бендер расхаживал по университетской территории в длинном белом лабораторном халате. Сам он был почти так же бел, как его халат, – блондин с короткими рыжеватыми волосами и бородой, которая росла прядями, напоминающими редкие пшеничные колоски: раз в неделю он сбривал их и всегда умудрялся порезаться. У него были мутно-голубые глаза, он носил темные очки в толстой оправе. Выглядел он как крепкий мальчишка-фермер из прошлого века и, вполне возможно, прекрасно разбирался в генетике – великий Шовалтер ценил его как лучшего своего студента, – но в то же время мне не приходилось встречать юноши скучнее.

Северин решил, что сам будет бороться с Джорджем Джеймсом Бендером. Тренируя своих борцов, он пребывал в прекрасной спортивной форме, но ни разу ни с кем не пытался провести бой. Он сейчас был лишь немногим тяжелее каждого из них. Если бы ему отрезали голову, то он как раз оказался бы в своей прошлой весовой категории – 158 фунтов; но тем не менее он старательно поднимал штангу, каждый день бегал или носился на своем гоночном велосипеде. И все же Бендер был для него слишком сильным соперником, и Северин знал, что даже в былые годы, будучи стройным и полным азарта, он не сравнялся бы с Бендером. В августе, однако, в университете никого из спортсменов не было, да и в сентябре, когда борцы собирались, никто из них не подошел бы Бендеру – ни по физическим данным, ни уж тем более по классу.

В августе находиться в борцовском зале можно только ранним утром – до того, как через стеклянную крышу начинает палить солнце и превращать помещение в настоящую сауну с плавящимися матами. Но ранних утренних часов требовали и эксперименты Бендера в лаборатории генетики, так что он поступал в распоряжение Северина только к полудню.

Северин Уинтер был вне себя. Ближе к полудню температура поднималась до тридцати пяти градусов и выше, даже если распахивали дверь. До матов невозможно было дотронуться. «Они плавятся, – говорил Уинтер. – Что-то вроде жидкого пластика. При нагревании размягчается».

Каждый день он боролся с Бендером и старался продержаться как можно дольше, чтобы парень как следует потренировался. Когда Северину нужно было отдохнуть, Бендер давал круги по старому деревянному треку с невероятной скоростью, в то время как Уинтер лежал на теплых, мягких матах, уставясь на солнечный диск и прислушиваясь к собственному сердцебиению. Потом они начинали снова, и так до тех пор, пока Северин просто уже не мог продолжать. Он выползал из клетки и садился в тени, остывая, а Бендер наяривал свои круги. Жар так и валил из открытой двери, в его горячих волнах, как обычно бывает на раскаленном шоссе, искажались пропорции предметов. Автоматический опрыскиватель смачивал гаревую дорожку, чтобы она не пылила.

– В такую погоду, почему бы этому дураку Бендеру не побегать на улице? – спросил я Северина.

Территория университета была тенистой, дорожки пусты, от реки тянуло ветерком.

– Ему нравится потеть, – сказал Уинтер. – Тебе этого никогда не понять.

Однажды, прогуливаясь с детьми возле спортивных площадок, я увидел Северина у дверей клетки, без сил привалившегося к стволу старого вяза. «Послушай его, – с трудом выдавил из себя Северин: он почти не мог говорить, не справлялся с дыханием. – Загляни».

Я заставил себя переступить порог и войти в эту дымящуюся паром темную берлогу. Воздух там просто сшибал с ног. Гулким эхом отзывался ритмичный бег по треку, напоминающий движение какого-то механизма. Джордж Джеймс Бендер был виден лишь на половине круга, потом он исчезал над моей головой. Тренировочный костюм был надет поверх резинового, с эластичным воротом и с эластиком на кистях рук и щиколотках; промокшие от пота спортивные туфли чавкали, как у моряка на палубе.

Уинтер похлопал себя по влажной макушке.

– Туннель, – сказал он с восхищением. – Знаешь, что должно быть в голове, чтобы делать это?

Я понаблюдал за Бендером несколько секунд. Он бежал тяжело, с упорством морского прилива, как древний гонец, который умрет только достигнув цели, но ни секундой раньше.

– Не думаю, что в голове у тебя сейчас может быть хоть что-то, – сказал я.

– Да, так оно и есть, – сказал Уинтер. – Но попробуй когда-нибудь. Попробуй добиться, чтобы в твоей голове была абсолютная пустота. Этого люди не понимают. Нужно иметь мозги, чтобы не думать вообще о том, что ты делаешь.

Уинтер очень серьезно относился к борьбе.

В те жаркие августовские дни я иногда ходил смотреть, как Бендер мучает Северина. Иногда Уинтер так обессилевал, что не мог произнести ни слова, и Бендер сам предлагал остановиться. «Пойду брошу пару кругов», – говорил он, отлипая от Уинтера, который оставался лежать точно в той позе, в какой Бендер оставлял его, постепенно начиная ощущать руки и ноги, восстанавливая дыхание. Увидев меня однажды, он шевельнул пальцем, подзывая, и только через некоторое время смог выговорить: «Пришел посмотреть… как меня… мочалят?»

Он усмехнулся. На зубах появилась розовая от крови пена; саданув его своей тяжелой рукой или ногой, Бендер, видно, разбил ему губу. Даже через носки ощущался жар мата – словно идешь по горячей влажной губке. Всех посетителей Уинтер заставлял снимать обувь при входе.