– Ну, давай, давай, грязееб, – сказал Ленни Метц. – Ты слышал, что тебе сказали: сношайся!

– Прекратите! – заголосила Фрэнни. – Что вы делаете?

Фрэнк, казалось, был больше всех встревожен, увидев ее, но даже и Чиппер Доув не сумел скрыть удивления.

– Ба, кого мы видим, – сказал Доув, но я чувствовал: он отчаянно придумывает, что сказать еще.

– Мы просто делаем ему, как он любит, – повернулся к нам Ленни Метц. – Фрэнк любит трахать всякую грязь, правда, Фрэнк?

– Пустите его, – сказала Фрэнни.

– Мы ничего плохого ему не делаем, – сказал Честер Пуласки. Он постоянно смущался из-за своих угрей, поэтому смотрел на меня, а не на Фрэнни, – возможно, он не мог видеть ее прекрасную кожу.

– Ваш братец любит мальчиков, – сказал нам Чиппер Доув. – Правда, Фрэнк? – обратился он к нему.

– Ну и что дальше? – сказал Фрэнк.

Он был зол, но не плакал; возможно, он ткнул кому-нибудь пальцами в глаза, возможно, одному или двоим от него досталось. Фрэнк никогда не сдавался без драки.

– Долбиться в жопу, – сказал Ленни Метц, – это отвратительно.

– Это все равно что в грязи полоскаться, – сказал Гарольд Своллоу, но, судя по его виду, он с большим удовольствием куда-нибудь убежал бы, а не держал за руку Фрэнка.

Гарольд Своллоу всегда выглядел неуверенно. Как будто он впервые в жизни ночью переходит оживленную улицу.

– Слушай, мы ничего плохого ему не делаем, – сказал Чиппер Доув.

Он снял ногу с задницы Фрэнка и шагнул к нам с Фрэнни. Я вспомнил, что тренер Боб всегда говорил, что травмы колена опаснее всего, и задумался, сумею ли я выбить Чипу Доуву коленку, прежде чем он разделает меня под орех.

Не знаю уж, о чем думала Фрэнни, но она сказала Доуву:

– Я хочу поговорить с тобой. Один на один. Я хочу побыть с тобой наедине прямо сейчас, – сказала она ему.

Гарольд Своллоу фыркнул таким странным носовым тоненьким смешком, как могла бы фыркнуть только вальсирующая мышь.

– Ну что же, это возможно, – сказал Доув Фрэнни. – Конечно, мы можем поговорить. Наедине. В любое время.

– Сейчас, – сказала Фрэнни. – Я хочу или сейчас, или никогда, – сказала она.

– Ну хорошо, сейчас, – сказал Доув.

Он глянул на своих товарищей по команде и закатил глаза. Честер Пуласки и Ленни Метц выглядели так, будто умирали от зависти, а Гарольд Своллоу нахмурился, уставившись на зеленое пятно от травы на своей футбольной форме.

Это было единственное пятно на нем: маленькое зеленое пятнышко там, где он в своем полете слишком близко наклонился к земле. А может быть, он нахмурился потому, что распластавшееся тело Фрэнка закрывало ему вид на ноги Фрэнни.

– Отпустите Фрэнка, – сказала Фрэнни. – И пусть остальные идут в спортзал, – прибавила она.

– Конечно, мы его отпустим, – сказал Доув. – Мы и так это сейчас собирались сделать, правда? – сказал он; квотербек давал сигнал своей команде.

Они отпустили Фрэнка. Фрэнк поднялся на ноги, стараясь прикрыть свое интимное место, облепленное густым слоем грязи. Он со злостью, не говоря ни слова, оделся. В это мгновение я больше боялся его, чем кого-либо другого; остальные, во всяком случае, делали то, что им было сказано, – семенили по тропинке к спортивному залу. Ленни Метц повернулся, оскалился и махнул рукой. Фрэнни показала ему – вали, мол. Мокрый Фрэнк протиснулся между мной и Фрэнни и заковылял домой.

– Ничего не забыл? – спросил его Чип Доув.

В кустах лежали цимбалы Фрэнка. Он остановился, и казалось, то, что он забыл свой инструмент, смутило его больше, чем предшествующие события. Мы с Фрэнни люто ненавидели Фрэнковы цимбалы. Я считал, что только форма оркестранта – ему было все равно какая, лишь бы форма! – привлекла Фрэнка в оркестр. Он был не слишком общительным, но, когда в победный сезон тренера Боба школа возродила оркестр – а в Дейри такого не помнили с самого окончания Второй мировой войны, – Фрэнк не смог устоять перед формой. Так как нормально играть он ни на чем не мог, ему доверили цимбалы. Другие люди, может быть, чувствовали бы себя неловко с этими тарелками, но только не Фрэнк. Ему нравилось маршировать, ничего при этом не делать, а только ждать своего большого момента для громкого БРЯЦ!

Это было совсем не то что иметь в семье кого-нибудь музыкально одаренного, кто постоянно репетирует и доводит всех до безумия своими гаммами, этюдами и упражнениями. Фрэнк на своих тарелках не репетировал. Иногда, в самое непредсказуемое время, из закрытой комнаты Фрэнка доносился оглушительный грохот, и мы с Фрэнни представляли, как Фрэнк марширует в своей форме, потея перед зеркалом, до тех пор, пока уже больше не в состоянии выносить звук собственного дыхания и не вдохновляется закончить свое шествие драматическим аккордом.

Грустец в ответ лаял и, может быть, портил воздух. Мать что-нибудь роняла. Фрэнни бежала к дверям Фрэнка и колотила в них. У меня этот звук вызывал другие ассоциации – он напоминал мне внезапный выстрел ружья, и я каждый раз невольно, лишь на миг, задавался мыслью, не был ли перепугавший нас грохот звуком самоубийства Фрэнка.

На тропинке, где его подстерегли беки, Фрэнк вытащил из кустов свои перепачканные глиной цимбалы и зажал их под мышкой.

– И куда мы пойдем, – спросил Чип Доув у Фрэнни, – чтобы побыть наедине?

– Я знаю одно место, – сказала она, – поблизости. – И добавила: – Я его всю жизнь знала.

И я понял, конечно, что она имеет в виду папоротники, наши папоротники. Насколько я знал, Фрэнни не водила туда даже Стратерса. Думаю, она так ясно выразилась про них, чтобы мы с Фрэнком знали, где ее искать, и спасли ее, но Фрэнк уже был на пути к дому, брел по тропинке, не сказав ни слова Фрэнни, даже не взглянув в ее сторону, а Чип Доув улыбнулся мне своими ледяными голубыми глазами и сказал:

– Вали отсюда, мальчик.

Фрэнни взяла его за руку и потащила с тропинки, а я моментально нагнал Фрэнка.

– Господи, Фрэнк, – удивился я. – Ты куда? Мы должны помочь ей.

– Помочь Фрэнни? – переспросил он.

– Она помогла тебе, – напомнил я ему. – Это она спасла твою задницу.

– Ну и что? – сказал он и тут вдруг начал плакать. – Откуда ты знаешь, что она хочет нашей помощи? – сказал он, шмыгая носом. – Может быть, она хочет побыть с ним наедине.

Мне об этом даже страшно было подумать – это было почти так же плохо, как представить, что Чип Доув делает с Фрэнни то, чего она не хочет, чтобы он делал, и я схватил Фрэнка за единственный оставшийся у него эполет и потащил за собой.

– Прекрати плакать, – сказал я, не желая, чтобы Доув услышал, как мы подходим.

– Я хотела поговорить с тобой, только поговорить! – услышали мы крик Фрэнни. – Жопа ты крысиная! – орала она. – Мог быть таким милым, но взял и повел себя как натуральный кусок говна. Я ненавижу тебя! – кричала она. – Отвали! – завизжала она.

– Я думал, я тебе нравлюсь, – услышали мы голос Чиппера Доува.

– Может быть, и нравился. Только не теперь. Больше никогда, – ответила Фрэнни; в ее голосе уже не было злости, она плакала.

Когда мы с Фрэнком добрались до папоротников, футбольные штаны Доува были спущены до колен. У него были те же сложности с вложенными в них защитными подушечками, что мы с Фрэнни наблюдали год назад, когда шпионили за присевшим на корточки толстяком Пойндекстером. Одежда Фрэнни была в неприкосновенности, но вела себя сестра, на мой взгляд, непривычно пассивно – сидела в папоротнике (там, куда он ее толкнул, как она рассказала мне позже) и закрывала лицо руками. Фрэнк со всей силы брякнул своими цимбалами, так сильно, что мне показалось, будто у меня над головой столкнулись два самолета. Затем он врезал правой тарелкой прямо в лицо Чипа Доува. Это был самый сильный удар, который квотербек получил за весь этот сезон; мы могли определенно сказать, что к такому он не привык. Ясно было и то, что спущенные штаны мешают ему двигаться. Я набросился на него сразу же, как только он упал. А Фрэнк продолжал колотить в свои тарелки, как будто это был какой-то ритуальный танец, который выполняет наша семья перед тем, как разделаться с врагом.