Китай оставался закрытым для Европы и тогда, когда на Западе вошла в моду "chinoiserie", или "китайщина". Европейское рококо не то чтобы переосмысливало традиционное китайское искусство - это были всего лишь полушутливые, иронические подражания чему-то весьма очевидному и наглядному, но вместе с тем и остававшемуся непонятым. Китайская литература не была даже и наглядной. Трудности заключались не столько в иероглифической системе письменности, сколько в совершенно другом смысловом и символическом строе китайской поэзии. Скажем, сексуальные взаимоотношения никогда не производили в Китае впечатление чего-то двусмысленного и непристойного. Китайцы воспринимают их как взаимодействие женского и мужского начала (инь и ян), или, проще, сводят к культу плодородия, но в любом случае это нечто обычное и естественное для них. А вот вся эмоциональная сторона этих отношений (то есть собственно любовь, в новоевропейском смысле) уже кажется китайцам чем-то совершенно неприличным. Поэтому вся непомерная по своему объему китайская поэзия практически не затрагивает эту тему; единственный мотив такого рода, который в ней культивируется - это тоска жены по мужу, отправившемуся в далекую поездку. Существуют, конечно, произведения, в которых присутствует и психологическое, эмоциональное проявление любовного влечения; но они всегда воспринимались как нечто настолько непристойное, что их не решались включить ни в одну поэтическую антологию.
Перед поездкой я попытался ознакомиться с этой герметической для европейского сознания цивилизацией; много времени мне на это отвести не удалось, но то, что я узнал, удивило меня безмерно. Я знал, что Китай с древнейших времен считает себя центром мира, в том числе и культурным (само наименование страны - "Чжун Го" образовано не от названия заселяющего ее этноса - Хань, как обычно, а означает просто "Срединное государство", в буквальном переводе с китайского), но я никогда не думал, что у него есть столько оснований для этого. Я привык оценивать любую нацию в первую очередь по ее культурным, творческим достижениям (или хотя бы устремлениям). У меня неизмеримо большее почтение вызывает крошечное афинское государство, создавшее поразительно пластичную и разработанную культуру, чем грандиозная Римская империя, которая целиком находилась под обаянием этой культуры и принесла очень мало своего (хотя имперская постройка - это тоже творчество, и тоже проявление культуры). Не зная ничего о китайской литературе (вполне обычное для европейца невежество во всем, что выходит за пределы его мира), я был уверен, что ее просто и не существует, за исключением каких-нибудь разрозненных отрывков. В действительности же оказалось, что это до Европы доходили только совершенно незначительные отрывки, да еще так дурно переведенные, что они могли вызвать лишь тяжкое недоумение по поводу существования хоть чего-нибудь осмысленного в Китае (о России и говорить нечего - хоть мы и упираемся, как говорил Чаадаев, одним локтем в Китай, а другим - в Германию, но взгляд наш устремлен только в одну сторону, на Запад, и все наше знакомство с восточной поэзией обычно происходит через перепевы перепевов). В самом же Китае литературное творчество всегда стояло на огромной высоте.Академик Алексеев, глава русской китаистики, приводит в своей книге о китайской культуре удивительные сведения. Само отношение к поэзии в Китае уже сильно отличалось от европейского. Постепенно оно превратилось в настоящий культ: обожаемого поэта там читают вслух с зажженными благовонными курениями, медленно переписывают по многу раз его произведения и заучивают их наизусть в бесконечном количестве. "Цзин" канонические книги конфуцианской школы - штудировались с раннего детства со всеми комментариями и также заучивались наизусть десятками страниц. Поэтому китайская культура, как утверждает Алексеев, не прекращалась и не уничтожалась ни на один исторический момент. "В жизни Китая было много разгромов всякого рода, разрушений, уничтожений всего живого, но все это только частично. Потом все возрождалось в таком же виде, и возвращение к старине было вечным лозунгом". Я думаю, иероглифическая письменность, со своей стороны, сильно способствовала этому постоянному поддержанию преемственности. Если в Китае и сменился этнос, как считает Л. Н. Гумилев, то это, может быть, и поменяло язык, но оставило письменность в неприкосновенности. "Китайский литератор даже начала ХХ века как бы включался в общую историческую цепь литераторов, начиная с Конфуция (VI-V век до Р. Х.)", говорит Алексеев. Даже новые понятия здесь часто обозначаются уже существующими иероглифами. Когда я пытался читать в оригинале Лао-Цзы (старшего современника Конфуция), меня удивил встретившийся мне в одном из его стихотворений значок "Америка". В параллельном английском переводе он передавался как "beautiful", и только тут японял, что хотел сказать мой китайский друг, не владевший русским языком, когда сообщил мне, что "America is beautiful", указывая при этом на знакомый мне еще с России иероглиф (дело происходило в Уси, пригороде Шанхая; американские бомбардировщики уже третью неделю наносили бомбовые удары по Европе).
Правила стихосложения, принятые в китайской поэзии, несравненно строже и сложнее, чем на Западе. В китайском языке всего четыреста слов, или, вернее, слогов, в то время как смысловых понятий (и соответствующих им иероглифов) там около 50 тысяч. Поэтому, для того, чтобы обозначать эти понятия в устной речи, используется особое интонирование слов. Скажем, китайское слово "и", в зависимости от того, как именно оно произнесено, приобретает различные значения, которых насчитывается, вообще говоря, до сорока. В некоторых диалектах китайского языка используется девять музыкальных тонов (и каждое слово скорее поется, чем произносится; если же сказать его как-нибудь по-другому, исказить его мелодический рисунок, то оно становится совершенно непонятным для китайца). В общепринятом мандарине, упрощенном языке, всего четыре тона - но, надо сказать, и этого вполне хватает, чтобы повергнуть в полный ступор европейца, пытающегося запомнить и воспроизвести простую фразу на китайском языке. Эта особенность предельно усложняет технику стихосложения: в китайской поэзии рифмуют не только сами созвучия слов, как в Европе, но и их музыкальную тональность тоже. Но, несмотря на эти трудности, поэзия в Китае производилась в объемах, которые трудно представить себе европейцу. "Уже в IV веке до Р. Х., - пишет Алексеев, - возникла группа первоклассных поэтов во главе с Цюй Юанем. Эта поэзия, несмотря на дату своего возникновения, доступна и сейчас любому начитанному китайцу и приводит его в неизменное восхищение. Далее поэзия развивалась, переживая один золотой период за другим. Ханьские поэты сменились в IV-VI веках новой блестящей плеядой. Танская поэзия (618-907 гг.) объединяет новое поколение поэтов, очень разнообразных и многочисленных (до 2500), среди которых были и такие колоссы, как Ли Бо и Ду Фу (их на Востоке, похоже, ценят никак не меньше, чем Шекспира или Гете на Западе - Т. Б.). Их продукция еще поддавалась учету. Но этот расцвет поэзии оказался лишь предтечей нового "золотого века" - поэзии эпохи династии Сун. Общее число китайских поэтов измеряется десятками тысяч имен". Но в Китае стихосложением занимались далеко не только профессиональные литераторы (впрочем, и сам профессионализм понимается в Китае не так, как в Европе. На Западе профессионалом считается тот, кому удается зарабатывать себе на хлеб своей творческой деятельностью; китайские же поэты, хотя и публиковались, но денег за стихи не получали - "былобы стыдно", говорит Алексеев. У нас же, наоборот, Пушкин всю жизнь стыдился писать стихи ради стихов, и постоянно твердил всем и каждому (вплоть до царя и Бенкендорфа), что только нужда в деньгах побуждает его к поэзии. Не знаю, как бы он оправдывался, если бы Смирдин не платил ему по 10 р. за строчку (20 или 30 долларов на наши деньги) - пожалуй, трудно было бы объяснить тогда кому-то, зачем нужны все эти элегические затеи). На государственных экзаменах, которые открывали доступ к высоким чиновничьим должностям, обязательно требовалось совершенное владение стихотворной техникой. Постепенно сформировалась целая наследственная каста феодальной бюрократии, представители которой и именовались литераторами. Это были чиновники, не имевшие необходимости зарабатывать себе на жизнь - они жили за счет крестьян, которые полностью содержали их, оплачивали их обучение, книги, поездки на экзамены, сложные и дорогие. И на каждом из этих экзаменов рассматривались стихотворные работы этих чиновников-поэтов, которые все накапливались и накапливались в библиотеках и к ХХ веку (после трехтысячелетнего накопления) составили свод поэзии, объем которой не поддается теперь никакому учету. По этому поводу мне вспоминается шутка Герцена о том, что в Петербурге можно встретить людей, которые беспрерывно пишут, то есть чиновников, и людей, которые почти никогда не пишут, то есть русских литераторов. Китаю, похоже, удалось решить эту проблему, совместив эти две должности воедино.
