С трапа третьего самолета сошли на землю Кейтель, адмирал Фридебург и генерал Штумпф, представлявший люфтваффе. Теперь настала очередь поторопиться генералу Серову, который взял под опеку немецких военачальников. Он провел их в стороне от почетного караула, опасаясь, что советские бойцы могут отдать честь и этим представителям поверженного врага. Впереди всех шел Кейтель. Он был при полном параде, с маршальским жезлом в правой руке. Кейтель шел широкими шагами, не оглядываясь по сторонам.
Тем временем на улицах города молодые советские регулировщицы в беретах и с автоматами за плечами стояли на дороге, ведущей в новую штаб-квартиру Жукова в Карлсхорсте. Они останавливали весь случайный транспорт и пропускали вперед автомобили, везущие важное начальство. Конвой штабных автомашин поднял на дороге большое облако пыли. В этот момент Симонов пытался представить себе, что чувствуют немцы, наблюдавшие за своими генералами, едущими подписывать условия безоговорочной капитуляции.
Незадолго до полуночи представители союзных армий появились в зале двухэтажного здания, которое раньше являлось столовой военно-инженерной школы в Карлсхорсте{920}. Несколько советских генералов, включая командующего 2-й гвардейской танковой армией Богданова, по ошибке сели за стол, предназначенный для германской делегации. К ним незаметно подошел штабной офицер и что-то тихо прошептал на ухо. Генералы подпрыгнули со стульев как ужаленные и пересели за другой стол{921}. Западные журналисты и кинооператоры вели себя словно сумасшедшие. В борьбе за наиболее выгодную позицию перед главным столом, украшенным четырьмя союзными флагами, они чуть ли не отодвигали генералов в сторону. Наконец появился маршал Жуков. Теддер устроился по его правую руку, а генералы Спаатс и де Латр де Тассиньи - по левую.
В зал пригласили немецкую делегацию. Фридебург и Штумпф выглядели достаточно спокойно, тогда как Кейтель старался держаться высокомерно. Время от времени он презрительно смотрел в сторону Жукова. Симонов догадывался, что в этот момент его душа была объята пламенем гнева. Жуков также успел заметить, что лицо Кейтеля стало красным. На стол представителей союзников положили документ о капитуляции. В нем по очереди поставили подписи Жуков, Теддер, Спаатс и де Латр де Тассиньи. Кейтель сидел в своем кресле прямо, сжав пальцы в кулак. Его голова поднималась все выше и выше. Прямо за ним стоял штабной немецкий офицер, на глазах которого выступили слезы, но ни один мускул не дрогнул на его лице.
Жуков встал с места и пригласил подписать акт о капитуляции германскую делегацию. Маршал говорил по-русски, и переводчик начал было переводить его слова для немцев. Но в этот момент Кейтель прервал его, показав, что понимает, о чем идет речь, и попросил, чтобы все бумаги принесли на его стол. Однако Жуков показал рукой на край своего стола.
Переводчика он попросил объяснить немцам, что от них требуется.
Кейтель поднялся и пошел в направлении союзных представителей. Показным жестом он снял с ладони перчатку и взялся за перо. Кейтель совершенно не догадывался, что старший советский офицер, стоявший за его спиной и наблюдавший за тем, как он подписывает документ, был не кто иной, как сотрудник Берии генерал Серов. Выполнив свою часть процедуры, Кейтель вновь надел перчатку и возвратился на место. Вслед за ним акт о капитуляции подписали Штумпф и Фридебург.
Жуков объявил, что теперь германская делегация может покинуть зал. Три немца поднялись из-за стола. Кейтель поднял вверх свой маршальский жезл и салютовал им. Затем он круто развернулся и вышел прочь.
Как только за германской делегацией закрылась дверь, все собравшиеся в зале как будто разом с облегчением вздохнули. Напряжение испарилось. Жуков весело улыбался, то же самое делал и Теддер. Все начали говорить и пожимать друг другу руки. Советские офицеры крепко обнимались. Веселье продолжалось почти до самого утра. Сам Жуков пустился в пляс под аплодисменты своих генералов. Снаружи доносилась громкая ружейная канонада - солдаты и офицеры расстреливали свой последний боезапас в ночное небо. Война закончилась.
Глава двадцать седьмая.
Vae Victis{*17}!
По мнению Сталина, захват Берлина стал закономерной наградой Советскому Союзу за все жертвы, которые он понес в войне. Но "урожай" трофеев, который удалось там собрать, вызывал глубокое чувство разочарования. Более того, сами трофеи расточались без всякой пользы. Главной целью для НКВД был берлинский Рейхсбанк. Серов подсчитал, что к моменту его захвата Красной Армией там хранилось две тысячи триста восемьдесят девять килограммов золота, двенадцать тонн серебряных монет и миллионные сбережения в денежных единицах многих стран, находившихся под оккупацией держав оси{922}. Тем не менее основная часть нацистского золота была переправлена в западном направлении. Позднее Серов был обвинен в том, что определенную часть "урожая" пустил для операционных нужд НКВД.
Перед оккупационными властями стояла задача как можно быстрее переместить из Германии в СССР все важнейшие исследовательские центры, цеха и предприятия, оказавшиеся в советской зоне оккупации. Даже НКВД в Москве предоставило свой список оборудования, необходимого для подопечных его наркомату лабораторий{923}. Наибольшим приоритетом пользовалась советская атомная программа, "Операция Бородино". Однако значительные усилия были сделаны и для того, чтобы перевести в СССР немецких ученых, занимавшихся разработкой ракет Фау-2, инженеров с заводов "Сименса" и других ведущих технологов, которые могли бы помочь советской военной индустрии догнать американские аналоги{924}. Лишь немногие немецкие ученые, среди которых были профессор Юнг и его помощники (отказавшиеся помогать Москве в разработке новых образцов нервно-паралитического газа), нашли в себе силы сопротивляться нажиму НКВД. Большинство остальных согласилось поделиться имевшимися у них знаниями в обмен на возможность существовать в СССР в сравнительно комфортных для себя и членов своих семей условиях.
Однако научное оборудование оказалось не таким сговорчивым, как его создатели. Большинство приборов и станков, привезенных в Москву, так и осталось невостребованным по причине того, что работа с ними нуждалась еще и в соответствующей технологической подготовке местных инженеров. По признанию одного из советских ученых, мобилизованного на работу по снятию оборудования с берлинских предприятий, социалистическая система была не способна переварить все, что оказалось в ее руках, несмотря на то что в распоряжение СССР попала практически вся технологическая инфраструктура другого государства{925}.
Большая часть работы по снятию оборудования протекала в хаосе. Этот процесс угрожал и самим советским солдатам. Военнослужащие, которые натыкались на запасы метилового спирта, не только пробовали его сами, но и делились с товарищами. Содержимое мастерских выносилось на улицу рабочими бригадами, состоящими в основном из немецких женщин, и оставлялось на открытом воздухе. В результате этого оно быстро ржавело. Когда же оборудование наконец переправлялось в Советский Союз, то найти там ему применение было достаточно тяжело. Сталинские надежды на успех индустриальной экспроприации оказались тщетными. В общем и целом отношение Красной Армии к германской собственности оказалось совершенно нерациональным. Бывшие французские военнопленные были чрезвычайно удивлены тому, как красноармейцы "систематически разрушали промышленное оборудование, которое при надлежащем ремонте могло бы еще принести много пользы"{926}. Очень много ценного и полезного было навсегда потеряно в советской зоне оккупации Германии{*18}.
Разграбление личного имущества немецких граждан продолжалось практически с той же интенсивностью, с какой оно происходило в Восточной Пруссии. Однако грабеж стал приобретать несколько экзотические формы. Советские генералы вели себя словно восточные паши, Василий Гроссман имел возможность наблюдать за одним корпусным командиром из армии Чуйкова в самые последние дни сражения. По его свидетельству, этого генерала постоянно сопровождали два адъютанта, а также попугай и павлин{927}. В своем блокноте Гроссман записал, что на командном пункте генерала было всегда весело.
