"Никто не любит? - протянула Пашенька. - Как это так? Да ведь я тебя люблю". И глаза ее засияли еще сильней. Я действительно увидела любовь в ее глазах. "Я буду за тебя молиться, а ты молись за меня, - продолжала она. - А когда будешь молиться за меня, обязательно не забывай и моих родителей. Их зовут Авраамий и Анна. Сначала скажи: Авраамий и Анна, а потом меня. Ну, ступай, будь спокойна", - и она отпустила меня, перекрестив широким крестом.
Я ушла от нее с легким сердцем и мокрым от слез лицом. Я была уверена, что видела ангела.
Я вышла во двор. Там стояла будка, и к ней была привязана небольшая собачка, которая своим лаем оповещала, что кто-то приблизился. Вряд ли она могла кого-нибудь напугать. Я подумала: "Бедная собака! Наверное, она никогда не получает мяса". Потому что все насельницы строго постились и, как полагается в православии, мяса не ели. Я пошла пройтись и недалеко от дома Пашеньки обнаружила небольшой рынок. Зашла туда и увидела, что там продается колбаса. Денег у меня было мало, но я решила, что все-таки надо этой собачке дать попробовать вкус мяса, и купила маленький кусочек, чтобы она знала, что есть еще другая пища, а не только всякие кашицы и картошка.
Я вернулась в дом и положила свою маленькую покупку на подоконник. Только я положила этот маленький сверток, раздался звонок. Одна из сестер прибежала к Пашеньке. Пашенька сразу спросила: "Что это принесли и положили на подоконник?" И, кажется, она еще сказала: "Это Елена. Что она купила? Что она принесла?" Меня позвали к Пашеньке. Я пошла. Она говорит: "Ты что это купила?" Я говорю: "Колбасу". - "Зачем?" - "Собачку вашу хотела накормить". - "Собачку? Только собачку?" - "Да, - ответила я, совсем растерянно. Конечно. Это я ей купила". - "А-а, ну тогда хорошо. Тогда иди - отдай ей". Я, взяв этот кусок колбасы, который весил, наверно, меньше 100 граммов и наделал столько переполоху в доме, пошла к собачке. А эта противная собака отказалась есть колбасу. Она настолько была перевоспитана в этом доме, что даже не могла представить, что колбаса - это что-то съедобное. Я была поражена до глубины души.
В доме у Пашеньки ничего не делалось без ее благословения. Так же, как у матушки в Загорске. И удивительное дело: Пашенька, которая лежала на терраске и никогда не вставала, всегда знала, что происходит в доме. Если что-нибудь в доме делалось не так, она звонила в колокольчик. На ее звонок прибегал кто-нибудь из ее послушниц, и она говорила: "А почему у вас то-то или то-то?" Она все знала, несмотря на то, что никогда не вставала со своей постели, и от нее ничего нельзя было скрыть.
Мы ночевали у Пашеньки одну или две ночи. У матери Марии были с ней долгие беседы. А я думала свои думы, гуляла около дома и разговаривала с сестрицами, которые рассказывали о своем житье-бытье. У них жизнь была как у настоящих монахинь - в молитве и полном послушании. Потом мы вполне благополучно сели на поезд и поехали до Сызрани, где кончался наш сухопутный путь, - дальше мы должны были плыть по Волге до деревни, где жила мать Мария.
Больше я никогда не видела сестрицу Пашеньку. Я только знала и чувствовала, что она молится обо мне. И я всегда молилась и молюсь о ней и ее родителях Авраамии и Анне. Впоследствии я узнала, что она постриглась в схиму под именем Серафимы. Так распорядилась наша матушка. Так я ее и помню: схимница Серафима и родители ее Авраамий и Анна. Удивительный человек. Не человек, а ангел, спустившийся на землю, была эта Пашенька.
После ее смерти все насельницы жили некоторое время вместе, но с течением времени - кто уехал, кто умер. Так постепенно все и исчезло: исчез этот домик на этой улице, эта терраса, где жил святой человек или ангел. И как будто ничего не было, а ведь это было. Это было. И я была так близко от нее, от этой жизни.
До Сызрани мы доехали благополучно и там тоже без всяких затруднений сели на пароход. И вскоре причалили к пристани "Поволжье", где находилась деревня матери Марии. Деревня эта находилась недалеко от Волги, кажется, даже вдоль реки. Раскинулась она широко, привольно. Домики стояли далеко друг от друга, разделенные большими, преимущественно вишневыми, садами. Были они чистенькими, беленькими, и домик матери Марии тоже был маленький, чистенький и беленький. Большой двор с просторным сараем и с всякими домашними пристройками. Все это было как-то очень добротно и привольно, дышалось очень хорошо. Понравилось мне там. Я сразу побежала к реке, чтобы поплавать, покупаться - я же так любила воду! И почувствовала себя очень хорошо.
Предполагалось, что я проживу там около недели. За это время мать Мария должна была наладить связь со старцами. Очевидно, и наша матушка рассчитывала получить какие-нибудь письменные указания от них.
Соседи, узнав о приезде матери Марии, сбежались к ней, спрашивали, что и как. Мать Мария пользовалась большим уважением и доверием. К ней часто приезжали и приходили люди, чтобы вместе помолиться, посоветоваться, рассказать о своих радостях и горестях. Тем более, что в округе церкви не было: все было закрыто, все разрушено на много километров. Этот маленький домик был духовным центром, куда собирались люди со всеми своими нуждами и вместе молились. Население там было преимущественно - мордва.
Через день или два в деревне случилось печальное происшествие. Вдруг с громким плачем в домик прибежали несколько женщин и со слезами рассказали, что в их семье за что-то арестовали молодого хозяина, за какие-то неполадки в их колхозе. В то время попасть под арест означало полную неизвестность: вернешься ли ты когда-нибудь или не вернешься. И конечно, это было ужасное горе и ужасный страх. И женщины бросились за молитвенной помощью к матери Марии. Перебивая друг друга, они рассказывали подробности этого неожиданного и несправедливого ареста и требовали, чтобы тут же, моментально, все встали и молились, чтобы его выпустили. Они кричали: "Акахвист! Акахвист!", то есть "акафист". Больше ничего они, собственно, и не знали и требовали, чтобы мы все время читали вслух акафисты. Мы по очереди читали весь день и всю ночь, совершенно обалдели от усталости и охрипли. Но как только мы замолкали, кто-нибудь из женщин, которые истово молились, но временами задремывали при этом, очнувшись, опять кричали: "Акахвист! Акахвист!"
Каково же было наше изумление, когда утром прибежали и сказали: "Можно больше не молиться - он уже дома! Его выпустили!" Радость, конечно, была необыкновенной, а наше удивление, мое в особенности, тоже. Подумать только выпустили! Но не от того, что мы читали, совершенно даже не понимая, что читаем, а может - и от того. Кто знает" Вероятней всего от того, что они верили вполне, по-настоящему, что молитва в этом доме может все, что она даже сильнее всякой власти.
Дня через три-четыре мать Мария сказала, что в эту ночь она должна быть одна, и отослала нас с Маней спать в сарай. Мы там очень удобно и уютно устроились на сене, и Маня сказала, что в эту ночь должны прийти старцы. Я заснула с таким чувством, что в эту ночь произойдут странные и чудесные вещи.
На следующее утро я шла в дом с большим интересом, думая о том, что будут письма для нашей матушки, какие-нибудь новости. Но когда мы вошли, то увидели, что в комнате как-то особенно пусто: какие-то клочки бумаги на столе и непривычный беспорядок, а мать Мария сидит, покачиваясь, вся в слезах, тихо причитает и плачет. Наконец, из ее причитаний и слез мы узнали, что она не видела старцев - они оставили ей записку, что уходят навсегда и больше сюда не придут. Мать Мария была совершенно неутешна; она повторяла: "Они нарочно послали меня в Москву" Они знали, что уйдут" Чтобы не было ни тяжелых расставаний, ни уговоров с моей стороны, ни отчаяния" Они решили сделать это, когда меня не будет, и потому послали меня в Москву, в Загорск""
Мать Марию посещали не только соседи, приходили к ней и издалека. Чаще других к ней приходила Мария Баранова. Мария Баранова была приятной внешности: молодая, миловидная, одета очень чистенько, совсем по-городскому. Взгляд внимательный, серьезный и часто очень грустный. Но ее поведение, ее поступки поражали своей нелепостью. Она нарочито вела себя как-то неловко: задевала, опрокидывала, например, кувшин с молоком или что-нибудь разбивала. Ну, конечно, наша Маня (послушница матери Марии) сердилась на нее. И когда она сердилась, Маня Баранова как-то обиженно оправдывалась: "И чего сердиться? И что я такое сделала? Ничего ведь я такого не сделала". Часто она молча сидела где-нибудь в уголке.
