Наше правительство она всегда называла "разбойнички", и это "разбойнички" у нее звучало почти ласкательно. Потому что она не умела по-настоящему осуждать или возмущаться: любовь, которой она любила всех людей, как велел Христос, побеждала все.
Однажды я ей сказала: "Матушка, я ведь беспокоюсь - я работаю без документов и когда состарюсь, мне пенсии-то не будет. Как я жить тогда буду, когда не смогу работать?" Матушка посмотрела на меня насмешливо и сказала: "Что-о-о? Ты от кого ждешь пенсию-то? Ты от разбойничков ждешь пенсию?" И она подняла руку и показала на небо: "Вот тебе пенсия. Вот Кто даст тебе пенсию. Бог тебе даст все. О чем ты думаешь? Что же тебе разбойнички могут дать?" И так она мне сказала это убедительно, что я перестала думать о пенсии. И она оказалась права: Бог дал мне все.
Однажды вечером матушка позвала меня и еще двух своих насельниц и сказала: "Возьмите эту икону и отнесите туда, куда я укажу. Икона эта не простая - в ней есть ящичек, и в нем - Святые Дары. Смотрите - идите и молитесь. Та, которая понесет икону, пусть находится в середине, а по бокам - остальные две. И не говорите о пустяках, а молитесь всю дорогу, потому что вы несете Святые Дары. Помните это. Идите". Благословила она нас, и мы пошли.
Я никогда не забуду это путешествие. Было уже поздно и темно. Мне казалось, что я несу что-то такое драгоценное, что нужно защищать своей жизнью, что можно за это отдать свою жизнь, что жизнь моя совершенно необыкновенна и находится сейчас в руках Того, Кого я держу в своих руках. Как это вообще может быть? Это был такой страх, такое благоговение" Мы шли молча, и каждая из нас думала свою думу. Так мы благополучно дошли, никто нас не остановил. Когда мы вернулись, матушка сказала: "Ложитесь скорее спать, ложитесь, не надо вам молиться. Я за вас все время молилась. Я за вас все правила сделала". И я опять почувствовала удивительный внутренний путь нашей матушки. Я даже почувствовала, как все наши обязанности уже сделаны, они уже перед Богом. И мы легли спать, как маленькие дети, такие счастливые" Это был удивительный вечер.
Приближалось время, когда я внутренне начала отдаляться от матушки. Мне казалось, что я живу не по своей внутренней правде, обманываю самое себя, что я не могу примириться с такой дисгармонией между словом и делом. Сейчас я думаю, что это было непростительной ошибкой с моей стороны: надо было примириться.
Несмотря на мой внутренний отход, я не теряла одного, за что крепко держалась, - послушания. Матушка мудро не останавливала меня. Она, конечно, видела и понимала, что я отхожу от нее, но ничего мне не говорила. И никогда ничем не показывала, что замечает мое отчуждение. Она считала всегда, что я остаюсь при ней, и была права. Она была права, потому что я осталась при ней на дороге послушания. И с этой дороги я не сходила ни при ее жизни, ни после ее смерти.
В основном при матушке жили три-четыре человека. Но дом ее был постоянно наполнен и часто переполнен людьми. Много приезжих, много ее духовных детей с Поволжья. Приезжали к ней за советами, за духовным руководством, привозили продукты. Очень много приезжало монахинь из разогнанных монастырей. И всем матушка давала приют. Некоторые жили только по нескольку дней, а некоторые - подолгу. Бывали случаи - и год, и два. Иногда приезжали с детьми, что страшно возмущало ее постоянных насельниц. Например, мать Палладия или Раечка говорили: "Ну что же это такое? Ведь мы монахини, зачем же нам дети?" Но матушка принимала всех, кто в ней нуждался.
Была одна, не помню, из какого монастыря, больная монахиня. У нее был рак, и она умирала. С ней была послушница, и матушка отдала им отдельную комнату. Мне запомнилась одна Пасхальная ночь, когда мы все собрались, как всегда, у матушки и с пением "Христос воскресе" пошли по всему дому и зашли в комнату, где лежала уже умирающая старая монахиня. Я помню, как она на нас смотрела. Мы стояли около нее, пели "Христос воскресе", а она улыбалась нам, и крупные слезы катились у нее по щекам. Потом, когда она умерла, ее послушница продолжала еще некоторое время жить у матушки. Однажды я сказала ей: "Ксюша, а ты, может, останешься? Может быть, захочешь здесь жить? Приезжай к нам на дачу - живи с нами". Ксюша заплакала в ответ от благодарности, а матушка, услышав мои слова, улыбалась и говорила: "Так-так" правильно" вот они какие у меня" вот какие" так и должно всегда относится друг к дружке". Похоронив свою матушку, Ксюша не осталась жить в Загорске, а уехала куда-то к себе на родину.
Больше всех жалела и горячее всех принимала участие в жизни этих бедных, несчастных, сбитых с толку монахинь из разогнанных монастырей сама матушка. И многие знали, что они всегда найдут у нее приют, и приезжали.
Матушку нашу до сих пор помнят. И многие. Она была известна. Именно своей необычайной прозорливостью, своими мудрыми советами, своей любовью и своей удивительной способностью принимать всех-всех, кто в ней хоть как-нибудь нуждался, в самое тяжелое и страшное время.
Среди постоянных гостей стала появляться одна монахиня - она называла себя монахиней из Аносинского монастыря (был такой Аносинский женский монастырь, довольно известный). Ее звали Зина. Внешне это была привлекательная молодая женщина с чисто русским типом лица. Ей было лет 35-36. И матушка, как всегда, с большим гостеприимством и сочувствием приняла ее. Она много рассказывала о себе, всем она очень понравилась, и мы ее приняли как свою настолько, что вскоре она стала посещать и нашу дачу, где мы жили с Марен. Мы принимали ее с большим радушием и рассказывали ей всю свою жизнь, все свои страхи, все то, что мы скрывали. Мы были с ней совершенно откровенны.
Я даже не знаю конкретно, в чем это выражалось. Она вела себя как типичная монашенка, а все-таки что-то было "такое". И я начала беспокоиться. В конце концов, я не выдержала и сказала: "Марен, мне почему-то кажется, что Зина совсем не та, за кого она себя выдает". Марен внимательно посмотрела на меня и ответила: "Знаешь, я тоже об этом думала. Но я боялась об этом говорить". - "Да, - подтвердила я, - я тоже боюсь". Так мы с ней поговорили и решили пока молчать: как можно говорить такое о человеке, который столько выстрадал? Мало ли что нам покажется"
Однажды мы были все у матушки и молились - читали молебный канон Божьей Матери "Многими содержимь напастьми". Этот канон матушка читала неопустительно каждый день и всегда нам говорила: "Читайте канон Божией Матери, и никакой беды с вами не будет". И вот во время чтения этого канона я вдруг вижу, что Зина украдкой перебирает стопку книг, лежащих на столе, как бы ищет что-то. Книги эти обычно были богослужебные. И этот жест сразу утвердил меня в том, что она - не наш человек, что она - из тех, кто наблюдает за нами. И я сказала об этом Лиде и Раечке. Мы посоветовались и решили рассказать об этом матушке. Сказали - матушка удивилась: "Да нет, этого быть не может. Не-е-ет. Как же так? Этого быть не может. Вы знаете, вы ей этого ничего не говорите. Я ее сама попытаю. Я все узнаю", - уверенно сказала матушка. И позвала Зину к себе в комнату для беседы. После беседы, когда Зина уехала, матушка сказала: "Ну, я все узнала. Это надежно: она аносинская монахиня. Я ее прямо спросила: Зина, ты - что, правда монашка или ты из разбойничков? А она мне говорит: да что Вы, матушка, как можно такое говорить? Так что вы, девчонки, не сомневайтесь".
Вот такая была у нас матушка: и мудрая, и наивная. "Матушка, закричали мы хором, - как же можно было так спрашивать?! Зачем же Вы ей рассказали?" И наше беспокойство после этой беседы стало только сильнее. В конце концов Рая сказала: "Я все-таки допытаюсь, что она из себя представляет. Вот пойдет к матушке в комнату, я и погляжу, что у нее в сумке лежит". Сказано - сделано. И в следующий раз, когда Зина приехала и прошла в комнату к матушке, Раечка устроила настоящий обыск. Взволнованная, она прибежала ко мне и сказала: "Лена! Что я увидела! В сумке-то у нее несколько паспортов, и все на женское имя, а имена-то все разные! Нет, она - не монашка, она - шпионка!" Мы все рассказали Лиде, устроили срочное совещание, дождались, когда Зина уехала, и доложили обо всем матушке. Матушка только развела руками. Лида говорит: "Как хотите, но больше мы ее принимать не будем". Матушка удрученно молчала.
