Беседуя с людьми неверующими или сомневающимися, В.Г. всегда внимательно прислушивался к их суждениям, для того чтобы помочь им разобраться в смущавших их вопросах. Для этой же цели он, уже после окончания института, ездил за границу, подолгу жил в Швейцарии, в Швеции и в других странах, где знакомился с последними достижениями науки и различными философскими системами. Он сличал черепа в музеях антропологии, для того чтобы разъяснить вопрос о происхождении человека, просиживал ночи над книгами Древса и ему подобных. Он одинаково охотно беседовал и с юными, и со стариками, и с философски образованными людьми, и с людьми совсем необразованными.
В этой деятельности он исполнил завет апостола Павла: "Всем бых вся, да всяко некия спасу"*.
---------------------------------------------
* Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1 Кор 9:22).
Где бы ни бывал В.Г. во время своих путешествий, везде он так сближался с окружавшими его людьми, что всякий раз трудно было расставаться. Особенно тепло вспоминал он о своем пребывании в Швейцарии, где, по его словам, встретил много хороших людей.
Я увидела В.Г. в первый раз летом 1917 года. Тогда я только что перешла в последний класс гимназии. У нас в это время гостили Р. и Я.И., приехавшие из Финляндии, и собралось довольно много людей.
Все были рады видеть В.Г.
Многие из присутствовавших не виделись в течение ряда лет, так что разговоров было немало: говорили о прошлом и настоящем, о незавершенной войне и о незавершившейся еще революции. Однако о чем бы ни говорили в присутствии В.Г., разговор всегда кончался беседой о Боге и о бессмертии.
Это получалось как-то само собой, никого не удивляло и никого не тяготило, хотя если бы кто-нибудь другой попытался свести разговор к этим вопросам, это показалось бы многим странным и неуместным. Вначале я даже не прислушивалась к словам В.Г., но живо чувствовала ту удивительную, непривычную атмосферу, которую создавало присутствие этого человека. Он каким-то чудесным образом объединял всех, объединял на самом главном, на том, о чем люди редко говорят между собой и потому остаются далекими и чужими друг другу, несмотря на внешнюю близость.
В.Г. начал говорить о бессмертии души. Он говорил, что подобно тому, как тело человека выходит из утробы матери и начинает новую самостоятельную жизнь, так и душа, покидая тело, возрождается для новой жизни. Он сравнивал тело человека со сложным музыкальным инструментом, из которого музыкант-душа может извлекать разнообразные прекрасные мелодии, но который сам по себе не обладает способностью создавать музыку...
В.Г. надо было спешить на поезд, но никто не хотел с ним расставаться, каждый имел так много сказать ему. У всех осталось какое-то светлое чувство от этого необычно проведенного вечера...
Прошло несколько лет... 6 марта 1921 года. На дворе ночь, тьма, среди которой часто слышатся выстрелы - отголоски гражданской войны и внутренней неурядицы. В доме холодно, полутемно. Все собрались вокруг стола, каждый со своей заботой, своими мыслями и своей тоской. Прошел ровно год со дня смерти мамы, но никто еще не решился за все это время заговорить о ней вслух, никто не произнес ее имени. И теперь все молчат, молчат об одном...
Неожиданный звонок в дверь. Странно! Мы никого не ждем. Никто не приходил в гости друг к другу в этот мрачный год всеобщего недоверия и страха.
"Витя! - восклицает папа с радостным волнением в голосе, открывая дверь. - Откуда?"
В.Г. был обрадован не меньше папы. Он приехал в Москву хлопотать о брате своей жены, который был арестован. Он предполагал, что не найдет в Москве никого из знакомых.
"И вот я опять в кругу друзей", - сказал он. Он был взволнован. Папа сообщил ему, какую годовщину мы переживаем. Все замолчали. В.Г. ни о чем не говорил с нами в этот вечер... Он спросил: "Вам не будет тяжело сегодня услышать музыку?" Мы просили его играть. Он сел за пианино. Играл он долго. Казалось, все, что перенесли мы, все, что пережил он сам за эти трудные годы, вылилось в этих звуках. Казалось, что-то совсем неожиданное, посланное неведомо откуда специально в этот вечер вошло в нашу жизнь.
В.Г. встал успокоенный, но усталый и, садясь за стол, продекламировал простенькое немецкое четверостишие:
Wo wird's gesungen,
Sitz sich freilich weder
Denn bose Menschen
Haben keine Lieder.*
---------------------------------------------
* Где поют, садись скорей, песен нет у злых людей (нем.)
На следующий день В.Г. с утра ушел по своим делам, а вечером мы собрались все вместе и начался разговор. В.Г. спросил меня о предмете моих университетских занятий. Я сказала, что занимаюсь философией. Мы начали говорить об античной философии, о Платоне, потом перешли к Лейбницу и Канту.
Когда мы перешли к Канту, В. Г. процитировал его слова, которые он особенно любил: "Две вещи способны вызвать чувство возвышенного: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас".
Будучи довольно хорошо знаком с философией, В.Г. ценил в ней не столько разрешение теоретических вопросов, сколько стремление облегчить для ума человеческого путь к Богу, стремление, которое можно обнаружить у каждого добросовестного философа. Почти все книги, о которых говорил В.Г., были мне знакомы, кроме одной - Евангелия, которое никогда еще не было у меня в руках. Между тем, В.Г. чаще всего обращался к нему в своих беседах и рассуждениях. Евангелие было центром всех его исканий, всех многообразных знаний и интересов, какие у него были. Оно было его стихией, его жизнью, живой конкретной связью Бога и человека.
В.Г. говорил часто и о Ветхом Завете, о пророках. Я была несколько знакома с пророками и даже знала на память отдельные отрывки в оригинале, но я знала их лишь как плод поэтического вдохновения человека. И когда В.Г. заговорил о боговдохновенности Священного Писания - это было для меня чем-то совершенно новым и неожиданным. В.Г. пробыл у нас больше недели.
Каждый вечер, когда мы все собирались в нашей, ставшей такой пустой и неуютной за последний год квартире, наши беседы возобновлялись так, как будто между ними и не было перерыва, и затягивались далеко за полночь. Мы забывали обо всем: об окружающей нас обстановке, о голоде, о войне, о непрекращающейся тревоге, живущей внутри, даже о своем горе. Вернее, мы не забывали ни о чем, но начинали все ощущать по-иному.
"Значит, можно? - говорила я себе, возвращаясь домой из университета. Но отчего же нельзя? Кто и по какому праву наложил вето на живые источники жизни души?"
Однажды вечером, во время одной из наших бесед, в дверь постучала соседка из другого корпуса Л.Н. Она пришла попросить какое-то лекарство для своего тяжело больного мужа. В.Г. первый откликнулся на ее просьбу и, хотя он видел ее в первый раз, попросил разрешить ему подежурить ночью возле ее больного мужа.
Мне это показалось в первый момент странным. "Ведь В.Г. совсем не знаком с Иваном Ивановичем, - подумала я. - И, кроме того, он и не медицинское лицо. Что дает ему право вызываться ухаживать за больным?" недоумевала я.
Но В.Г. не видел в этом ничего неловкого, для него это было чем-то вполне естественным и даже само собой разумеющимся.
Все, что говорил В.Г. о грехе, о поврежденности человеческого существа, было мне совсем непонятно. Некоторые его слова особенно поражали меня своей неожиданностью и в то же время - глубокой внутренней правдой, которую нельзя было не чувствовать. "Если я до сих пор не убил человека, то только по милости Божией", - сказал он однажды.
Я не поняла тогда значения этих слов, но сколько раз вспоминались они мне впоследствии! Не все непонятное проходит мимо, как часто думают, но многое оставляет глубокий след в душе и становится понятным хотя бы много лет спустя.
Еще больше поразило меня, когда В.Г., с такой неподдельной любовью относившийся к каждому человеку, сказал: "Любить человека можно только ради Христа".
