В этом сказалась любовь Божия к миру и человечеству. И святые места, поруганные и разоренные, разве не становятся для нас еще святее и дороже, напоминая о спасительных страданиях Господа Иисуса Христа? Отсюда, с Креста, снисходит любовь, которая прощает и благословляет всех!
Я подобрала кусочки дерева, отломившиеся от креста, и взяла их с собой.
Чем ближе мы подходили к главным источникам, тем чаще попадались прохожие. Многие из них, видимо, прошли десятки верст пешком, некоторые вели с собой детей. Шли сосредоточенно, робко, стараясь быть незамеченными, в одиночку. Но в каждом сердце теплился объединяющий всех огонек веры в дарованную угоднику Божию благодать исцеления.
Каждый из проходивших останавливался у того места, где находился камень, на котором много дней и ночей молился преподобный Серафим.
Камень пытались уничтожить, его взрывали, раздробляли на мелкие части, но обломки его все же можно было найти далеко кругом. Я видела детей и взрослых, которые тщательно собирали мельчайшие обломки камня в траве. Колодцы были сломаны, но из-под земли бил родник чистой ключевой воды.
Матрена Федоровна с молитвой обдала меня и себя чудесной свежей водой и предложила мне прочесть вслух акафист преподобному Серафиму. В другой обстановке меня бы это смутило. Но здесь все субъективное исчезало, теряло самостоятельное значение. Пустыня Саровская проповедует труды и подвиги преподобного Серафима, ее же дебри и леса облагоухал он своею молитвой. В этой объективности духовного мира тонут все вопросы теории познания. Сам Бог, сотворивший этот мир, - критерий истины. Он Сам - Путь, Истина и Жизнь. Стирается грань между материальным и духовным там, где камни и источники вод исполняются благодатью Духа Святого...
У источника мы простились с нашей спутницей. Она пошла домой, а мы с Матреной Федоровной двинулись дальше. Лес становился все гуще, и прохожих больше не было. Если бы не Матрена Федоровна, я бы не знала, куда идти. Но ей были известны все уголки Саровского леса. Какое удивительное чувство испытываешь в этом лесу, когда он все тесней и тесней обступает со всех сторон. Почти не верится, что это еще наша земля, до такой степени она сливается с небом и растворяется в нем. Вот полянка, на которой преподобный кормил медведя, а вот и пещерка, в которой он укрывался во время своего пустынножительства.
Матрена Федоровна предлагает взять на память горсточку земли из пещерки. Мы подходим к ее выходу и неожиданно слышим человеческий голос. Из пещерки вышел юноша, почти мальчик, лет 16-17, и, окинув меня взглядом, спросил: "Видать, из Москвы?" - "Из Москвы", - ответила я, и он полувопросительно, полуутвердительно добавил: "Москва не забывает преподобного Серафима?!"
Потом он начал говорить о суетности и тщете всего земного. "Вот и цари, - говорил он, - гордилися, величалися, а что от них осталось?" Юноша предложил пойти нам вместе с ним. Неподалеку, в самой чаще леса, мы увидели березку. На березке был крест, а под крестом - образок преподобного Серафима. Внизу, в кустах, шевелилось еще какое-то человеческое существо. Кто это был, сразу нельзя было разобрать. Лишь присмотревшись, мы увидели, что это был монах, одетый во все черное, слепой или полуслепой, но до такой степени заросший волосами, что лица его почти не было видно. Нас попросили сесть, и хозяева вступили с нами в беседу. Оказалось, что они живут и лето, и зиму в лесу. Об их местопребывании знают очень немногие. Родители юноши жили в одной из окрестных деревень, работали в колхозе. Сам он учился в школе, но, пожелав уйти от мира, скрылся из родительского дома и поселился в лесу со слепым монахом. Время от времени он возвращался "в мир" для того, чтобы добыть необходимое для жизни, и вновь уходил в лес.
Слепой монах начал с интересом расспрашивать о Москве и московской жизни как о чем-то далеком и немного страшном. Разговор со слепым монахом, его мрачное, почти враждебное отношение к современности смутили меня. И только приложившись к кресту и образу преподобного Серафима на березке, я с новой силой почувствовала, что преподобный Серафим, от юности возлюбивший Христа и встречавший разбойника словами "радость моя", покрывает и испепеляет своей пламенной любовью всякую вражду и злобу человеческую - и на сердце стало опять легко и спокойно...
Юноша приветливо проводил нас и, внимательно посмотрев на меня, сказал: "Смотрите на жизнь, но попроще, и живите в простоте". А когда я уже уходила, он крикнул мне вслед: "И не забывайте преподобного Серафима!.."
Еще одну ночь провели мы в Сарове и двинулись в обратный путь. На этот раз мы шли не прямо, но останавливались в каждой деревне. Матрена Федоровна заходила в известные ей дома. Мне никогда прежде не приходилось наблюдать ничего подобного. Трудно было сказать, что это: нищий ли просит милостыню или власть имеющий собирает дань со своих подданных. Ей подавали не из милости, но по долгу, не для нее, а для Бога, а следовательно, и для себя, для спасения своей души и благополучия своего дома.
И она собирала с сознанием своего права на долю трудов. Ведь она молится за них!
К вечеру мы вышли в поле. Шла уборка хлеба. Видя, что мы идем из Сарова, некоторые из работавших расспрашивали нас о состоянии источников, другие делились воспоминаниями. Одна женщина на минуту остановилась с серпом в руке и задумчиво сказала: "Благодать везде, была бы вера!"
Когда мы пришли в Дивеево, было уже поздно. Настя ждала нас. Настроение у нее было приподнятое. Несколько смущенно она достала из сундука образ мученицы Веры и подала его мне. "Когда монастырь закрывали, я взяла его оттуда и спрятала, а теперь возьмите себе на память. Это ваша святая, повесите где-нибудь в уголочке".
Потом она разыскала еще несколько картин с изображением Саровской обители и отдельных моментов из жизни преподобного Серафима и также отдала их мне.
Матрена Федоровна переночевала у нас, а наутро ушла, обещав дать мне кусочек камня, на котором молился преподобный Серафим, если я зайду к ней на Слободку.
Дня через два я отправилась к Матрене Федоровне. Стоял жаркий полдень, и небо было безоблачно. Надо было перейти только небольшой луг и овраг.
Избушка, в которой жила Матрена Федоровна, казалась совершенно непригодной для жилья. Местные колхозники отдали ее в распоряжение Матрены Федоровны и другой старушки-монахини, которая жила вместе с ней. Кто-то подарил им козу и пару кур. Так они и жили. Вторая монахиня была совсем дряхлой и еле двигалась. В доме все было ветхим и не было почти никакой утвари. Матрена Федоровна дала мне посмотреть сохранившиеся у нее монастырские книги, а на прощанье подарила обещанный камешек.
Когда я вышла на улицу, поднимался ветер. Я подумала, что надвигается гроза, и надо было быстрей добежать до дома. Но не успела я перебежать через дорогу, как незнакомая женщина закричала мне: "Бегите скорее в дом". Я не поняла, в чем дело, но решила повиноваться.
Едва успела я войти в дом Матрены Федоровны, как все потемнело кругом, так что нельзя было различить окружающие предметы. Небо стало темно-желтым, и трудно было дышать. Не могу сказать, долго ли это продолжалось, но на мгновенье казалось, что свет померк. "Как безоблачно и спокойно было все кругом только несколько минут тому назад", - подумала я. "Так придет и день Страшного Суда", - сказала Матрена Федоровна, словно отвечая на мои мысли.
Пронесся сильный порыв ветра, который едва не снес ветхую избушку, и пошел сильный град. Обе монахини шептали молитвы и дрожащими руками ставили между окнами чашки со святой водой. Когда посветлело, все окна в избе оказались разбитыми вдребезги...
В поселке люди подбирали разбитые стекла и, качая головами, говорили: "Как после бомбардировки!"
Мне очень хотелось остаться в Дивееве до 1 августа (день памяти преподобного Серафима по новому стилю). Но представители местной власти начали интересоваться, зачем и к кому я приехала, где работаю и т.п. Я боялась создать какие-либо осложнения для Насти и спешила уехать. Мне хотелось еще повидать перед отъездом образ Казанской Божией Матери, очень чтимый местным населением и находившийся на расстоянии около километра от Дивеева.
