- Я очень благодарен господину помещику,- возразил Владимир Сергеич,-но мне непременно нужно ехать домой...

- Да ведь что вы думаете, когда бал-то? Ведь завтра бал, Гаврила Степаныч завтра именинник. Один день куда ни шел, а уж как вы его обрадуете! И всего отсюда десять верст. Если позволите, мы же вас и довезем.

- Я, право, не знаю,- начал Владимир Сергеич.- А вы едете?

- Всем семейством! И Надежда Алексеевна, и Петр Але-ксеич, все едут!

- Вы можете, если хотите, теперь же меня пригласить на пятую кадриль,заметила Надежда Алексеевна. - Первые четыре уже разобраны.

- Вы очень любезны, а на мазурку вы уже приглашены?

- Я? Дайте вспомнить... нет, кажется, не приглашена.

- В таком случае, если вы будете так добры, я бы желал иметь честь...

- Стало быть, вы едете? Прекрасно. Извольте.

- Браво! - воскликнул Ипатов.- Ну, Владимир Сергеич, одолжили. Гаврила Степаныч просто в восторг придет. Не правда ли, Иван Ильич?

Иван Ильич хотел было, по неизменной привычке своей, промолчать, однако почел за лучшее произнести одобрительный звук.

- Что тебе была за охота,- говорил час спустя Петр Але-ксеич своей сестре, сидя с ней в легонькой таратайке, которой правил сам,- что тебе была за охота навязаться этому кисляю на мазурку?

- У меня на то свои планы,- возразила Надежда Алексеевна.

- Какие,- позволь узнать?

- Это моя тайна.

- Ого!

И он слегка ударил бичом лошадь, которая начала было прясть ушами, фыркать и упираться. Ее пугала тень от большого ракитового куста, падавшая на дорогу, тускло озаренную месяцем.

- А ты танцуешь с Машей? - спросила Надежда Алексеевна в свою очередь брата.

- Да, - сказал он равнодушно.

-Да! да!-повторила Надежда Алексеевна с укоризной.- Вы, мужчины.прибавила она, помолчав,- решительно не стоите того, чтобы вас любили порядочные женщины.

- Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?

- Скорее, чем ты.

- Вот как!

И Петр Алексеич проговорил со вздохом:

Что за комиссия, создатель, Быть... братом выросшей сестры!

Надежда Алексеевна засмеялась.

- Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с тобою.

- Неужели? - я этого никак не подозревал.

- Я не насчет Маши говорю.

- На какой же счет?

Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.

- Ты сам знаешь,- проговорила она тихо.

- А, понимаю! Что делать-с. Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым приятелем, грешный человек, люблю-с.

- Полно, брат, пожалуйста, не говори так... Этим не шутят.

- Трам-трам-там-пум,- забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.

- Это твоя погибель, а ты шутишь...

- "Хлопец сее жито, жинка каже мак",- громко запел Петр Алексеич, ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.

IV

Приехавши домой, Веретьев не раздевался, и часа два спустя, заря только что начинала заниматься в небе, его уже не было в доме.

На полдороге между его имением и Ипатовкой, над самой кручью широкого оврага, находился небольшой березовый "заказ". Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов; негустая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики. Недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом; везде блестели росинки, кой-где внезапно загорались и рдели крупные капли; все дышало свежестью, жизнью и той невинной торжественностью первых мгновений утра, когда все уже так светло и так еще безмолвно. Только и слышались что рассыпчатые голоса жаворонков над отдаленными полями, да в самой роще две-три птички, не торопясь, выводили свои коротенькие коленца и словно прислушивались потом, как это у них вышло. От мокрой земли пахло здоровым, крепким запахом, чистый, легкий воздух переливался прохладными струями. Утром, славным летним утром веяло от всего, все глядело и улыбалось утром, точно румяное, только что вымытое личико проснувшегося ребенка.

Невдалеке от оврага, посреди лужайки сидел на раскинутом плаще Веретьев. Марья Павловна стояла подле него, прислонясь к березе и заложив назад руки.

Они оба молчали. Марья Павловна неподвижно глядела вдаль; белый шарф скатился с ее головы на плечи, набегавший ветер шевелил и приподнимал концы ее наскоро причесанных волос. Веретьев сидел наклонившись и похлопывал веткой по траве.

- Что ж,- начал он наконец,- вы на меня сердитесь? Марья Павловна не отвечала. Веретьев взглянул на нее.

- Маша, вы сердитесь? - повторил он. Марья Павловна окинула его быстрым взором, слегка отвернулась и промолвила:

- Да.

- За что? - спросил Веретьев и отбросил ветку. Марья Павловна опять не отвечала.

- Впрочем, вы точно имеете право сердиться на меня,- начал Веретьеа после небольшого молчанья.- Вы должны считать меня за человека не только легкомысленного, но даже...

- Вы меня не понимаете,- перебила Марья Павловна.- Я совсем не за себя сержусь на вас.

- За кого же?

- За вас самих.

Веретьев поднял голову и усмехнулся.

- А! понимаю! - заговорил он.- Опять! опять вас начинает тревожить мысль: отчего я ничего из себя не сделаю? Знаете что. Маша, вы удивительное существо, ей-богу. Вы так много заботитесь о других и так мало о себе самой. В вас эгоизма совсем нет, право. Другой такой девушки, как вы, на свете нет. Одно горе: я решительно не стою вашей привязанности; это я говорю не шутя.

- Тем хуже для вас. Чувствуете и ничего не делаете. Веретьев опять усмехнулся.

- Маша, выньте из-за спины, дайте мне вашу руку,- проговорил он с ласковой вкрадчивостью в голосе. Марья Павловна только плечом пожала.

- Дайте мне вашу красивую честную руку, мне хочется облобызать ее почтительно и нежно. Так ветреный ученик лобызает руку своего снисходительного наставника.

И Веретьев потянулся к Марье Павловне.

- Полноте! - промолвила она.- Вы все. смеетесь да шутите, и прошутите так всю вашу жизнь.

- Гм! прошутить жизнь! Новое выражение! Ведь вы, Марья Павловна, я надеюсь, употребили глагол шутить - в смысле действительном?

Марья Павловна нахмурила брови.

- Полноте, Веретьев,- повторила она.

- Прошутить жизнь,- продолжал Веретьев и приподнялся,- а вы хуже моего распорядитесь, вы просурьезничаете всю вашу жизнь. Знаете, Маша, вы мне напоминаете одну сцену из пушкинского Дон-Жуана. Вы не читали пушкинского Дон-Жуана?

- Нет.

- Да, я ведь и забыл, вы стихов не читаете. Там к одной Лауре приходят гости, она их всех прогоняет и остается с одним, Карлосом. Они оба выходят на балкон, ночь удивительная. Лаура любуется, а Карлос вдруг начинает ей доказывать, что она со временем состарится. "Что ж,-отвечает Лаура,- теперь, может быть, в Париже холод и дождь, а здесь у нас "ночь лимоном и лавром пахнет". Что загадывать о будущем? Оглянитесь, Маша, разве и здесь не прекрасно? Посмотрите, как все радуется жизни, как все молодо. И мы сами разве не молоды?

Веретьев приблизился к Марье Павловне, она не отодвинулась от него, но не повернула к нему головы.

- Улыбнитесь, Маша,- продолжал он,- только доброй вашей улыбкой, а не вашей обыкновенной усмешкой. Я люблю вашу добрую улыбку. Поднимите ваши гордые, строгие глаза. Что же вы? Вы отворачиваетесь? Протяните мне хоть руку.

- Ах, Веретьев,- начала Маша,- вы знаете, я не умею

говорить. Вы мне рассказали об этой Лауре. Но ведь она женщина... Женщине простительно не думать о будущем.

- Когда вы говорите, Маша,- возразил Веретьев,- вы беспрестанно краснеете от самолюбия и стыдливости, кровь так и приливает алым потоком в ваши щеки, я ужасно это люблю в вас.

Марья Павловна взглянула прямо в глаза Веретьеву.

- Прощайте,- промолвила она и накинула шарф себе на голову.

Веретьев удержал ее.

- Полноте, полноте, подождите! - воскликнул он.- Ну, что вы хотите? Приказывайте! Хотите вы, чтобы я поступил на службу, сделался агрономом? Хотите, чтобы я издал романсы с аккомпанементом гитары, напечатал бы собрание стихотворений, рисунков, занялся бы живописью, ваяньем, плясаньем на канате? Все, все я сделаю, все, что прикажете, лишь бы вы были мною довольны! Ну, право же. Маша, поверьте мне.