Лобачевский был одинок. Брови его всегда сурово сдвинуты, взгляд устремлен куда-то вдаль. Даже тем, кто пытался иногда заговорить с ним, он отвечал коротко, не поддерживая разговора. К чему, если нельзя было рассчитывать на сочувствие, на понимание того, что ему одному открылось. Что мог он услышать в ответ? "Зачем стремиться к звездам, когда можно неплохо устроиться и на Земле?

Не грешно ли раскрывать извечные тайны природы, которые бог счел нужным сокрыть от человека?"

Но, избегая общения с людьми, он все упорнее, все увлеченнее отдавался работе. Той, которой посвятил всю жизнь. И пока не спешил с обнародованием своей работы.

Слишком необычна была смелость и новизна его новой геометрии, чтобы не опасаться малейшей недоработки. Ученый мир должен увидеть ее лишь во всем сиянии великой истины, безошибочной и точной, и эту истину открыть миру суждено ему, Лобачевскому.

Однако безмерное напряжение подорвало его здоровье.

Он слег в постель,

* * *

И все же болезнь, какой бы ни была тяжелой и длительной, оказалась для него необходимой разрядкой. Выздоровление шло медленно, и, как это ни было странным, Прасковья Александровна почти радовалась его болезни.

Сын, ослабевший от приступов горячки, словно сделался ей ближе и роднее, вернулось ощущение давних лет, когда он, ребенок, делился мыслями, понятными только ей.

Почти совсем исчезла ее пугавшая складка между бровями, сын порой отвечал даже такой улыбкой, которую она видела давно, еще в Макарьеве.

Понятно, что Прасковья Александровна слегка вздрогнула и побледнела, когда врач наконец сказал ее сыну:

- Завтра, Николай Иванович, можете совершить свой первый выход в университет. Предупреждаю, однако, будьте осторожны, если не хотите вновь оказаться в руках эскулапа.

Лобачевский улыбнулся и посмотрел на мать.

- Не волнуйтесь, маменька, ваши заботы не пропали даром: своим уходом вы мне возвратили не только здоровье, но и благоразумие.

- Насчет благоразумия не знаю, Николаша, - вздохнула Прасковья Александровна. - Только боюсь вот, опять ночами начнешь пропадать в своей обсерватории.

- Не будет, - заверил врач, погрозив пальцем Лобачевскому. - Слышите, Николай Иванович?

- Слышу и повинуюсь.

- На улицу чтобы не выходил без шарфа, - торопливо проговорила Прасковья Александровна, желая заручиться поддержкой врача.

- Само собой, - улыбнулся тот. - Покойной вам ночи!..

А ночь прошла не спокойно. Лобачевский долго не мог уснуть, волновался: ведь завтра день возвращения к работе!

Утро удалось на славу: легкий морозец, чистый свежий воздух. Лобачевский вышел на крыльцо и задержался на верхней ступеньке. Белые снежинки опускались на подставленную ладонь и ложились одна возле другой, словно затем, чтобы можно было полюбоваться каждой.

"Изумительно! Все различны. Все разнообразны бесконечно. И в то же время - везде правильная шестиугольная форма. Ни одного исключения, удивлялся Лобачевский. - Почему? Каковы законы этой вязки атомов, с таким искусством осуществленной самой природой?"

Он сошел с крыльца и, размышляя всю дорогу над загадочной формой снежинок, не заметил, как вошел в университет. Очнулся, когда швейцар поздравил его с выздоровлением.

- Сколько до звонка?

- Сорок минут, господин профессор.

- Спасибо. Успею...

Лобачевский по дороге к своей аудитории заглянул в кабинет минералогии, названный теперь музеем, Начало музею, основанному здесь еще в 1817 году, положил профессор Броннер своей весьма ценной коллекцией.

Лобачевский остановился посреди комнаты. Четыре стены до самого потолка были заставлены стеллажаплачет. Говорит: успокоился немного, пока хворал. А чуть поднялся - побежал и как бы от рук не отбился. Даже теплый шарф забыл. Вот он! - Хальфин подмигнул, вытащив из кармана вязаный шарф. Надевайте и собирайтесь!

- Отбился?.. Помню, еще Яковкин предупреждал не раз: "Лобачевский, быть вам разбойником..." Не сидится мне дома, Ибрагим Исхакович.

- А здесь вы чем занимаетесь?

- Геометрией, - Лобачевский указал на разложенные минералы.

- Геометрией?.. Не шутите? - удивился Хальфин. - Но кристаллами занимается горное дело. И химия. При чем же тут математика?

- Вспомните, Ломоносов еще говорил: "Химия, чтобы стать настоящей наукой, должна выспрашивать у осторожной и догадливой геометрии". Догадливой! Как сказано точно! Удивляюсь, не она ли помогла мне сегодня уразуметь язык сих безжизненных мертвых тел? - Тонкие пальцы Лобачевского любовно тронули один из лежащих на столе камней. - Великие, пока еще не познанные законы природы скрыты в каждом из этих кристаллов. Изумруд и поваренная соль драгоценны в том одинаково. Ибо каждому кристаллу свойственны определенные геометрические характеристики. Совсем не случайно, а в силу своей физической природы. Эти физические и геометрические свойства тела составляют единое целое, в котором одно от другого оторвано быть не может. После сего можно ли говорить, что геометрические свойства тел не должны стать предметом изучения.

Хальфин слушал его увлеченно.

- Я, признаться, не думал об этом, - промолвил он робко. - А теперь... Благодарен вам, Николай Иванович.

Целый мир вы раскрыли. Я надеюсь, это не последний разговор наш о кристаллах. Но боже мой! Вон сколько времени у вас отнял... Спасибо.

- И вам я благодарен. Вечером буду непременно.

А сейчас, простите, читаю лекцию.

- Очень хорошо, - поднялся Хальфип. - Все наши так соскучились, ждут не дождутся. Барана закололи, ждет вас тутырма [Вареная домашняя колоаса] пальчики оближете. Осталось еще прпготовить пельмени... для жениха, - он усмехнулся. - Хабибджамал и эчпочмак [Треугольный пирог с мясом и картофелем. Эчпочмак - треугольник (тат.)] приготовит. Да еще не простой, не похожий на Евклидовый.

Он снова улыбнулся и, крепко тряхнув руку Лобачевского, поспешил было к двери, но вдруг остановился.

- Да, чуть не забыл! С ночевкой собирайтесь, Николай Иванович. Завтра на рыбалку отправимся. Хоть на воскресный день свою геометрию забудете. Ну, пока.

Хальфин торопливо скрылся. Лобачевский постоял минуту, прислушиваясь, не идет ли кто в коридоре, но там было тихо. Жалея, что приходится ему так рано расставаться, он разложил минералы по мягким гнездышкам, запер шкаф с книгами, накинул пальто и, заметив на спинке стула принесенный Хальфиным шарф, улыбнулся...

После трудового дня, вечером, несмотря на усталость, Лобачевский отправился к другу своему - Хальфину. Эти посещения были для него единственным отдыхом, который он позволял себе. Остальное время отдано работе. Наука и чтение лекций - лекции своего курса, лекции за других, отсутствующих профессоров. А дальше: он возглавляет физико-математический факультет, строительный и издательский комитеты, несет нелегкую должность непременного заседателя правления учебного округа - вместо заболевшего профессора Дунаева. Для работы над своим учебником "Алгебра" встает на заре и с увлечением трудится два-три часа. Кроме того - семейные обязанности... Жизнь в квартире, принадлежавшей университету, сильно досаждала мелочными стеснениями. Пришлось переехать на частную, где тотчас обнаружились новые хозяйственные заботы. Брат Алексей отошел от семьи, даже обедал в каком-то клубе.

Так что Лобачевский отдыхал только в доме Хальфина, потомственного татарского просветителя. Дед его, Сагит Хальфин, сначала переводчик петровской Адмиралтейской конторы, депутат Старой и Новой татарских слобод, затем шестнадцать лет был в Казанской гимназии преподавателем восточных языков [Был автором "Русско-татарского словаря", "Краткой грамматики", "Татарского словаря" и ряда других учебных пособий]. Его сыновья Исмагил и Исхак преподавали в той же гимназии в течение пятнадцати лет, с 1800 года учителем стал сын Исхака - Ибрагим [Автор книги "Жизнь Чингиз-хана и Аксак-Тимура", учебников, лексикона татарского языка и хрестоматии, за которую царь пожаловал ему бриллиантовый перстень].