зачем я тут один, без Вас, маменька, без возможности разделить чувство удивления и восхищения.

Вам, конечно, доставили уже письмо мое, и в Петербурге надеюсь получить Ваш ответ. Но надобно описать Вам, как, выехав из Москвы, дотянулся я до Новгорода.

Прежде всего кончились досадные хлопоты с лошадьми, препирательства с упрямыми и жадными возницами. Ныне от Москвы до Петербурга путникам предоставлены дилижансы. Вы, маменька, немало удивились бы сему экипажу.

Карета чрезвычайно вместительная, на восемь и даже двенадцать персон, движется она с изрядной быстротой.

К десяти часам утра все пассажиры были уже готовы, места в дилижансе заняты, и восемь прекрасных лошадей понесли нас в путь. Первые минуты путешествия прошли в полном безмолвии. Вероятно, каждый из нас был занят собственными мыслями. В задумчивости мы пропускали даже без всякого внимания множество встречающихся карет, оставляли без замечания проплывавшие мимо огромные здания. Наконец ветер, свободно гуляющий в открытом поле, дал нам почувствовать, что последние дома Москвы остались далеко позади.

Бесконечной лентой тянется, уходит вдаль дорога. Вокруг необозримые поля, лишь изредка встретишь деревушку с покосившимися, жалкими избенками под лохматыми шапками соломенных крыш, да нет-нет мелькнет озерная синева. И вновь необозримые поля и пастбища. Слышится звук пастушьего рожка и далекий торжественный колокольный звон. А полосатые верстовые столбы неторопливо бегут и бегут мимо окошка. Как мило все и как уныло!

К обеду следующего дня приехали мы в Тверь. Незабываемым зрелищем был для меня Вышневолоцкий канал, наполненный барками, ожидающими своего шлюзования, чтобы плыть до Петербурга. Вот так бы соединить все реки России в единую связь, подчинить человеческому разуму всю природу!

На этом письмо свое прерываю - подошла почта.

Прощайте. Целую.

Ваш Николай.

Санкт-Петербург, 8 авг. 1821 е.

Любезный друг мой, маменька!

Вот уже больше полсуток, как я в столице - за тысячу с лишком верст от Макарьева, за 1592 версты от Казани.

Я выехал из Новгорода без промедления, очередным дилижансом. Мое место в карете оказалось угловое (это - лучшие места), спиной по направлению к движению экипажа. Когда утомление от качки на ухабах дало себя знать и пассажиров стало клонить ко сну, я тоже закрыл было глаза, но потом, по-видимому, привычка воздерживаться днем от сна взяла свое. Я достал "Невский зритель" за прошедший год (купил в Москве) и стал читать отрывок из поэмы "Руслан и Людмила". Знали бы Вы, маменька, сколь высоко и натурально искусство Пушкина. В стихах его, словно из самого сердца изливающихся, живость и легкость изумительные. Уж не сама ли муза поэзии водит рукою истинного поэта?! До самого Петербурга не сомкнул я глаз, толчки и ухабы оказались незаметными, а Морфей - бессильным перед восторгами Парнаса.

Чем ближе становилась столица, тем сильнее чувствовал я нетерпение увидеть ее. Колеса нашего дилижанса стучали по бревнам, коими вымощена дорога. По ней брели люди пешком, с котомками за спиной, быстро неслись экипажи. Наконец у чуть светлеющей линии горизонта появилась темная, неясная от большого отдаления, громада.

"Петербург", - сказал один из моих спутников, а другой добавил: "Однако не менее как верст двадцать до въезда осталось".

Я смотрел неотрывно, и неясная вначале громада выравнивалась, росла на глазах. Вскоре на розовеющем утреннем небе вырисовывались причудливые контуры зданий то с куполообразными, то с островерхими крышами. Они все поднимались выше и выше.

"Так вот она какая, столица!" - мысленно воскликнул я и тут же запахнулся плотнее. Еще с вечера, маменька, я пересел на переднее место, уступив свое даме, которую беспокоил холодный ветер. Ветер беспокоил теперь и меня, но зато, приближаясь к Петербургу, имел я возможность рассмотреть его во всех подробностях.

Вскоре мы миновали окраину, чугунолитейный и другие заводы, оставили за собой унылые казармы рабочих и кладбище. Затем широкая прямая Литовская улица, с прекрасными домами и чугунными решетками оград, привела нас в самый город, несмотря на раннее утро, уже полный кипучей жизнью. Сильное и приятное чувство охватило меня, будто и я тоже участник сей кипучей деятельности. Верст пять еще ехали мы до центра. Наконец увидели празднично нарядный Невский проспект, напоминающий по своей многолюдности нашу Проломную, причудливые мосты, Фонтанку, одетую в гранит, громадный Гостиный двор (говорят, он заключает в себе до 200 лавок).

Истинное восхищение вызвали у меня архитектурные творения Воронихина Казанский собор с его дугообразной величественной колоннадой (представьте, каким жалким покажется мне теперь Казанский университет). Подле Почтамта дилижанс остановился. Я нанял карету, велел сложить в нее свой багаж и, с надеждой встретить земляков, отправился в Татарскую гостиницу, что на Невском проспекте, перед Адмиралтейством. Тут отвели мне во втором этаже комнату по 5 рублей в день, и я зажил. - Предполагаю пробыть в Петербурге по крайней мере месяц, ибо считаю необходимым посещать лекции академиков, иметь с ними беседы.

Чтобы рассказать Вам, дорогая маменька, что я видел и слышал в столице в продолжение двенадцати часов, принимаюсь за другой листок. Надобно признаться, я сделал очень мало - почти ничего, но, право, очень трудно быть успешнодеятельным в городе, подобном Москве и Петербургу, когда еще он совершенно нов и когда надобно беречь деньги, следовательно, не тратить их на извозчиков, а ходить пешком.

После того как привел себя в надлежащее состояние и позавтракал в Старотатарском ресторане - а он находится прямо в здании гостиницы, направился я к Департаменту народного просвещения. Был там на крыльце, был в вестибюле, был в приемной попечителя, но увы... далее не был: секретарь доложил ему о моем приходе и, возвратясь в скором времени, сообщил, что Его высокопревосходительство очень занят и принять меня никак не может. Мне оставалось лишь обратиться вспять, еще раз взглянув на великолепие вестибюля.

Выйдя из Департамента, направился я навестить Михаила Александровича Салтыкова и Григория Ивановича Корташевского, но не застал их.

Все остальное время, до позднего вечера, бродил я по городу. Невский проспект теперь был уже полон, более полон, чем наша Рыбная площадь во время воскресного базара, только не возами, а экипажами и гуляющими. Тут я встретил не одну петербургскую красавицу, и, признаюсь Вам, маменька, нигде не случалось мне видеть такого собрания хорошеньких женщин. А движение по Невскому...

В одном месте я стоял несколько минут, выжидая возможности перейти на другую сторону; столь велик поток экипажей. Подхваченный толпой гуляющих, я незаметно для себя опять очутился в самом начале Невского и остановился очарованный архитектурной сказкой Андрея Дмитриевича Захарова, иначе и не назовешь взметнувшийся в небо на тридцать три сажени золоченый шпиль со знаком корабля, плывущего в бесконечность.

Налюбовавшись, обошел я Адмиралтейство, повернул на Дворцовую площадь и - опять задержка: можно ли не восхититься хоть издали Зимним дворцом, его колоннадой и грандиозной Триумфальной аркой Главного штаба. Отсюда путь мой лежал к набережной.

Был тихий и солнечный вечер. В широкой спокойной глади Невы отражались контуры Петропавловской крепости, ростральных колонн-маяков на Стрелке Васильевского острова, Биржи, корпусов Двенадцати коллегий, в которых два года назад разместился здешний университет.

Прогуливаясь по Дворцовой набережной, я не раз останавливался в раздумье. Какая-то далекая, тихая грусть щемила сердце. Лишь теперь понял я, как дороги мне и Казань, и университет. С ними связаны мои первые мечты, первые научные достижения, первое смутное, но чистое и нежное чувство к Анне.

Простите, маменька, за те недобрые слова, которые по своей горячности я высказал в отношении Казани и нашего университета в первом письме к Вам. Как я одинок, совершенно одинок был на прекрасных набережных и улицах этого гранитного города-великана, среди незнакомых.