- Эк, горе-то чего делает, - покачал головой кучер. - Стало быть, не легка доля, коли тащатся по такой жаре, а сами чуть живы. Ну, господь с вами!
Бабы остались позади, разговор с возчиком прервался, но внимаиие Лобачевского привлекла новая пара. Восоногая девочка вела под руку высокогo, костлявого старика.
Седая голова его с трудом держалась на тонкой шее, клонилась к плечу. Старик шея медленно, едва передвигая ноги.
Лобачевский велел кучеру остановиться и выпрыгнул из тарантаса.
- Здравствуй, дедушка! Из каких вы мест?
- С далеча, барин. Верст за шестьдесят, - сказал старик, - силой, вишь, больно плох.
- Болен, что ли?
- Грудь меня совсем одолели, - ответил старик хрипло, прикладывая сухие пяльцы к тощей груди, - Ломит все... ходить не дает... Уже четвертый месяц так-то... - сказал он и вытер пот, капавший с лица, рукавом рубашки, - Что же вы, застудились, что ли?
Старик покачал головой.
- Нет, барин, печник я. У нас в деревне церковь ставили... Да время ненастное... по весне было... Я и скатись оттуль, с крыши-то... Вот грудью и упал на бревно.
- Эк, горе, - вмешался Иван, - тогда бы тебе сразу надо было съездить в город, к лекарю.
- Был в самом... ну, как его, запамятовал...
- В университете, - подсказал ему Лобачевский.
- Да, барин... вот как раз оттоле иду, - глубоко вздохнул старик, - да не приняли... Места, вишь, там нету...
- А чего не подождал? - перебил его кучер. - Пока место в больнице найдется.
- Я и сам так думал, сынок, - ответил тот, - но сказали: долго придется ждать... А питаться чем?.. Вот мы с ней и пошли опять в деревню...
- А там кто у тебя? - продолжал спрашивать Лобачевский.
- Был сын, отец ейный, - вымолвил старик, указывая костлявой рукой на девочку.
Только теперь Лобачевский пригляделся к ней. Стройная девочка лет четырнадцати, с голубыми, цвета нежного весеннего неба, глазами, белокурые шелковистые волосы длинными прядями сбегали по щекам ее прелестного личика. Пестрядинное платье, порванное на локтях, с заплатками из белой холстины, едва прикрывало босые ноги до колен.
- Сынок, верно, давно богу душу отдал, - продолжал между тем старик, Как ушел на войну с французами, с тех пор ни слуху ни духу... Мать сиротки от родов померла. И землицы, избенки не стало...
- У кого же вы теперь живете?
- Да у своего же соседа... на хлебах. Подсоблял ему кое-что, пока господь силу не отнял. Люди они, вишь, бедные. Сами радешеньки бывают, коли сухого хлебушка поснедают... Ох, и помирать уже негде... Знать, воля господня такая, супротив ее не станешь...
- Вот что, дедушка, я сейчас отвезу тебя в нашу больницу. Садитесь! пригласил его Лобачевский.
- Помилуй, барин, как же так?.. За что мне такие милости... - начал старик в замешательстве, но Лобачевский не дослушал его.
- Что же вы стали, - сказал он, - поторопиться надо, не то, чего доброго, не доедем к вечеру.
Старик и девочка переглянулись, но пока что не сошли с места.
- Нет, барин, благодарствуйте, - произнес старик и тряхнул головой. Не поедем.
Лобачевский, удивленный столь решительным отказом, спросил:
- Почему же?.. Может, красавица, ты мне скажешь? - подошел он к девочке и провел рукой по ее голове. - Как тебя звать, милая?
- Маша, - отозвалась девочка. - Мы с дедусей напугались в городе...
- А что же там случилось?
- Народу много, - покраснела девочка. - Бегут из конца в конец.
- Мимо больницы, - добавил старик. - Народу - видимо-невидимо. Лиха пе было бы. Сказали, барин, что у вас там... Эх, ты! Запамятовал...
- В университете?
- Ага, там. Сказывают: похороны... пять гробов...
- Какие гробы? - отшатнулся Лобачевский.
- Да кто ж их знает. Говорят всяко, барин, виноват, не ухватил... Прогнали нас окаянные...
- Кто прогнал?
- Городовые... Прости нас, барин. Опосля мы придем.
Лобачевский оглянулся на кучера.
- Едем, Иван! Живее!.. Там разберемся... Постой!
Он достал из кармана кошелек и, высыпав на ладонь все монеты, протянул их старику.
- Тебе... на лечение. Бери, бери! - Затем, обращаясь к девочке, добавил: - А ты, милая, непременно приведи его в больницу. Прямо ко мне... Стой, вот записка тебе.
Вырвав из дорожной тетради страничку, Лобачевский торопливо написал несколько строк и протянул девочке.
Смятение старика было так велико, что, перекрестившись, он упал на колени. За ним стала на колени рядом и внучка.
- Барин... ваше высокоблагородие... благодетель наш! - бормотал старик, - Сам господь нам послал...
- Встаньте, встаньте же, - растерялся Лобачевский, приподнимая старика...
Через минуту он уже садился в тарантас.
- Эй, вы, залетные! - крикнул возчик. - Поворачивайтесь. Живо!
Утомленные, кони рыси не прибавили, так что кучеру не раз пришлось подгонять их кнутом, пока вывезли они тарантас на последнюю перед Казанью высокую гору.
Лобачевский привстал в тарантасе. Перед ним открылась широкая низменность, поросшая кустарником и березовыми рощами. Словно три зеркала, соединенные цепочкой протоков, блестели три озера Кабан: дальнее, среднее и ближнее. С одной стороны ближнего протянулись Архангельская и Суконная слободы, с другой - Татарская, с огромной мыловаренной фабрикой. На солнце ярко сияли золотом полумесяцы мечетей и кресты церквей.
- Постой, Иван. Погоди немного.
Лобачевский выскочил из тарантаса, не ожидая, пока лошади остановятся.
Внезапно ударил колокол Воскресенского монастыря.
На зов его тотчас откликнулись медные великаны Спасо-Преображенского, Ивановского и Богородицкого монастырей, отозвались колокола кафедрального собора и всех церквей. За перезвоном почти не слышны были тревожные крики галок, кружившихся над колокольнями.
- Доехали, слава те господи, - проговорил кучер и, сняв картуз, размашисто перекрестился.
Вдруг ворота Воскресенского монастыря под горой широко распахнулись и показалась во дворе сверкающая позолотой нарядная карета. Шесть лошадей все, как одна, караковой масти - не спеша вывезли ее на дорогу. На козлах торжественно восседал кучер в немецком расшитом кафтане с широкими обшлагами. В руке он держал огромный бич, служивший скорее для украшения, чем для понуканий, - сильные, откормленные лошади гарцевали, пританцовывая. Впереди кареты ехали двое верховых в зеленых епанчах-капотах. Один бережно держал на руке архиерейскую мантию, другой архиерейский посох.
"Архиепископ Амвросий, должно быть, едет на богослужение", - подумал встревоженный Лобачевский. До сих пор ему не верилось в таинственные похороны. Однако печальный перезвон колоколов и торжественный архиерейский выезд из монастыря теперь насторожили его. Чьи же похороны могли вызвать подобные приготовления?
- Гони! - заторопился Лобачевский и проворно вскочил в тарантас.
Бубенцы под крашеной дугой коренника зазвенели, уставшие кони, почуяв близкий отдых в знакомой конюшне, охотно побежали под гору. Вот и поворот с Оренбургского тракта на Егорьевскую улицу, к самому центру Казани. Слева над серыми деревянными домишками поднялись фабричные корпуса мануфактуры. Кирпичные стены с большими зарешеченными окнами подавляли своими размерами жалкие халупы крепостных суконщиков, огороженные дырявыми плетнями.
Как ни торопил возницу Лобачевский, вереница экипажей, толпы народа, спешившего к центру, заставили его тарантас двигаться медленно. Тут были жители и окрестных сел, русские ж татары, мужчины, женщины, дети. Магазины, кабаки, лавчонки не торговали. Разноязычный говор выдавал общее возбуждение, причины которого Лобачевский не мог уловить. Синие тучи вновь закрыли солнце, казалось, вот-вот хлынет дождь, но пока его не было.
Стоя в тарантасе, Лобачевский наблюдал, как со стороны Татарского моста, у слияния Кабана с Булаком, словно поспешая на сабантуй, огромными толпами шли кустари, шакирды [Учащиеся мусульманского духовного училища медресе], лавочники Сенного базара. С минарета белокаменной мечети зазвучал протяжный призыв муэдзина.
