Николай ничего не замечал вокруг: впечатления вечера заслонили всякую предосторожность. Она просила его прийти. Много танцевала с ним, больше, чем допускалось правилами благовоспитанности. Говорили они, говорили...

О чем - он уже не помнит...

Войдя в камеру, Николай остановился у порога. Свеча, которую загораживал Яковкин, освещала его низкий лоб и тонкие губы... Только на этот раз эти губы сложились в добродушную улыбку, столь необычную на лице директора.

- Ай-яй-яй, - промолвил Яковкин, покачивая головой. - Поздновато, молодой человек, гулять изволите, поздновато. Пожалуйте-ка сюда! пригласил он и, выйдя в коридор, поднял свечу повыше. Пламя качнулось в одну, в другую сторону, озарив лицо Николая: высокий лоб, изящный тонкий нос и ясные, широко раскрытые от удивления глаза.

"Красавец, черт возьми, - позавидовал не склонный к восхищению директор. - И, видать, умен изрядно. Пожалуй, если бы не разночинное происхождение..."

- Давненько не имели мы случая видеться, - пожалел он. - Будучи назначены камерным студентом, вы еще ни разу ко мне в кабинет не заглянули, как по уставу полагается. Но это мы оставим. А вот вы сами нарушаете порядок: без ведома начальства балы посещаете. Разве я вам отказал бы в разрешении?

Смутился Николай. Не знал он, что кроется теперь за этим новым проявлением дружелюбия... Директор тем временем изобразил на своем лице улыбку.

- А я ведь забочусь о вашей судьбе, да будет вам известно. Вы назначены мною, вместе с Симоновым и Линдегреном, к профессору Литтрову [Иосиф Литтров, двадцати пяти лет, получил по конкурсу кафедру высшей математики в Краковском университете бывшей Ягеллонской академии, где в свое время учился Коперник. С 1803 года поселился в Вене. В 1809 году армия Наполеона заняла Вену превратив обсерваторию в пороховой магазин. Оскорбленный Литтров предложил свои услуги России. "В других государствах науку только терпят, в России ее уважают", - писал он попечителю Румовскому].

- А где он? - удивился Николай.

- Господин Литтров? Уже находится в Казани, - ответил Яковкин, довольный тем, какое произвел впечатление. - Для встречи с ним прошу завтра к шести часам вечера явиться в обсерваторию. А сейчас... - помахал он рукой, указывая на дверь спальни. - Пора. И чтобы за вами больше художеств таких, молодой человек, не водилось.

- Хорошо, господин директор, - ответил Николай. - Признателен вам бесконечно.

- Пожалуйста! - кивнул Яковкин.

На другой день, едва дождавшись назначенного часа, Николай поспешил в новое гимназическое здание в котором помещалась обсерватория.

Он дошел по Воскресенской улице до Гостиного двора, затем свернул в тесный кривой переулок и наконец вышел к двухэтажному белому зданию на углу Воздвиженской улицы. Над бельведером здания возвышался частично застекленный купол с башенкой. Его-то и называл Яковкин "обсерваторией".

Умерив шаг, Николай поднялся на второй этаж - в большой полутемный зал с хорами наверху.

Служитель, высокий сутулый старик, спросил:

- Вам кого?

- Профессора Литтрова.

- Через ту вон дверь, - указал служитель, - пройдите на хоры, оттудова потом и в серваторий.

По крутым ступеням витой лестницы, ведущей в "серваторий". пришлось карабкаться на ощупь. В темноте Николай неожиданно уперся в дверь, толкнул ее и очутился в довольно просторной, круглой комнате. Из окон ее, расположенных по кругу, открывался широкий вид на всю Казань. Посредине комнаты на длинном столе, покрытом зеленым потертым сукном, находились оловянная чернильница, две медные зрительные трубы, какой-то астрономический инструмент, в виде четверти круга. Тут же лежали старательно очинённые гусиные перья, стопки бумаг и раскрытые книги. Вокруг стола в строгом порядке стояли жесткие стулья с высокими прямыми спинками, немного в стороне виднелась большая труба на деревянном треножнике.

В глубине комнаты расположился в кресле профессор Бартельс.

По правую сторону от профессора, у раскрытой створки застекленного купола, опершись на спинку стула и вытянув шею, стоял молодой человек, рослый, плечистый, с крупными чертами лица и с шапкой рыжеватых волос. Одежда его - засаленный сюртук и потрепанные панталоны - выглядела небрежной. Это был вновь назначенный магистр математики Григорий Борисович Никольский.

На табуретках у стены сидели два студента Иван Симонов и Осип Линдегрен. Оба с интересом слушали Бартельса который в ожидании приезда Литтрова знакомил слушателей с Лапласовым "Изложением системы мира".

Беседа шла на немецком языке - русскому Бартельс учиться не собирался.

Поклонившись профессору и Никольскому, Николай дружески кивнул товарищам и занял место рядом с ними - на третьем табурете.

- Таким образом, - не торопясь продолжал Бартельс - весьма крупным событием в космогонии [Космогония - наука о происхождении и развитии небеспых тел.] явился

труд философа Иммануила Канта "Всеобщая естественная история и теория неба". В нем он дал только что изложенную вам знаменитую гипотезу о происхождении всего мироздания. Этого ученого по справедливости признают наиболее глубоким философом нового времени...

- Простите, герр профессор, - прервал его Симонов, - с тех пор как творец "Всеобщей естественной истории"

создал "Критику чистого разума", он перестал быть естествоиспытателем.

Брови Бартельса поднялись.

- Как вы это понимаете? - спросил он удивленно.

- Я не разделяю такого мнения, - вмешался Никольский, выступив на два шага вперед, - ибо полагаю, что Кант есть величие, против коего рука не должна подниматься.

- Что ваш Кант! - горячо возразил Симонов по-русски. - Вся его философия - это бред чистого разума. - Затем, обращаясь к Бартельсу, он снова перешел на немецкий. - Герр профессор, ведь Кант категорически отрицает независимое существование пространства и считает его только лишь прирожденным, изначальным измышлением разума.

- Допустим, так, - спокойно сказал професор. - Ну и что же?

- Но ведь утверждение такое неизбежно и логично ведет к отрицанию всего внешнего мира...

- Вы так полагаете?

- Не только я. И наш замечательный русский математик Осиповский так утверждает.

- Замечу, отсюда и еще кое-что следует, - неожиданно вмешался в разговор Лобачевский. - Если допустить по Канту, что понятие пространства изначально дано сознанию, то, значит, и геометрические понятия пространства также ничего не имеют общего с внешним миром и не отображают его...

- Зря вы спорите, молодые люди, ведь профессор, безусловно, прав, снова поспешил вмешаться Никольский, хотя профессор никак еще не выразил своего мнения. При этом он отвесил полупоклон в сторону Бартельса, внимательно следившего за разговором, - А вы, - Никольский повернулся к Лобачевскому, - не вполне уяснили себе особый характер геометрии, как науки умозрительной и в своем развитии независящей от опыта. Математические и геометрические построения конечно же являются результатом чисто умственной деятельности ученого, творением его духа, так сказать, чистого разума. Поэтому-то великий Платон учил, что изучение математики отвлекает ум человека от всего вещественного и делает его способным понимать все идеальное.

Никольский еще раз глянул в сторону Бартельса и, почему-то уверившись, что профессор такого же мнения, с апломбом закончил:

- Для подтверждения сказанного достаточно заметить, что математик мог бы по-прежнему умножать богатства своей науки, даже если бы окружающий нас мир исчез.

Лобачевский, внимательно слушавший его, не выдержал:

- Но была бы геометрия, если бы не существовала природа?

Молодой магистр замялся. Но, к его счастью, в этот момент широко распахнулась дверь и на пороге показался высокий сутулый служитель. В руке нес он медный подсвечник с белой свечой, освещая путь на лестнице следовавшему за ним человеку. Войдя в комнату, служитель посторонился дал дорогу довольно полному, изысканно и со вкусом одетому человеку средних лет.