Пойдем-ка прогуляемся немного, - пригласил он, воткнув лопату в сугроб.

Коля пошел рядом.

- Я ведь и сам лихорадкой болел, - доложил Сережа. - Трое суток не отходил от меня Григорий Иваныч.

И, знаешь, мы с ним теперь как друзья. Даже не верится, что ему двадцать шесть а мне тринадцать. И занимается по всем предметам. Так что гимназия, пожалуй, мне теперь и не потребна. Только вот, - замялся он, сбив носком попавшую под ноги ледышку, - с математикой не ладится.

Не могу понять...

- С математикой? - удивился Коля. - Чего ж там понимать? Арифметика и даже алгебра сами в голове укладываются. Вот разве только геометрия...

- Не скажи! - возразил Сережа. - С вечера в моей голове уложится, а к утру - как ветром выдует... Но другие предметы, особенно литературу, люблю и понимаю, - договорил он весело.

Мальчики повернули с Грузинской улицы на Воскресенскую.

- Знаешь, - продолжал Сережа. - Григорий Иваныч советует больше заниматься литературой. И даже сам достает книги: Ломоносова, Державина, Дмитриева... Читаешь их и думаешь: вот бы самому написать! Я признаюсь тебе в этом как другу. Понимаешь, так хотелось бы сделаться писателем. Но это все мечта.

- Может, и сбудется, - поддержал его Коля. - Может, как любит говорить мой дедушка, это и есть твоя дорога в жизни.

- Вряд ли, - сказал Сережа. - Григорий Иваныч, знаешь, как строго судит? В этом году написал я сочинение "О красотах весны". Ибрагимову даже понравилось. А Григорий Иваныч сказал ему: "В сочинении семь чужих предложений. Вижу, нахватал из прочитанных книг. Потому судить о даровании пока воздержимся". Потом он сказал мне так: "Нужно прежде всего воспитать свой собственный вкус, читая книги писателей значительных. Только тогда выяснится, сможешь ли сказать что-нибудь свое. А пока за перо не берись..."

Коля подумал: а не скажет ли Григорий Иванович ему то же самое? За таблицу девяти склонений. Прежде надо бы разобраться в них как следует...

- Я, пожалуй, вернусь в гимназию, - сказал он.

- А как же Григорий Иваныч?

- Зайду к нему вечером.

Коля повернулся и быстро зашагал в другую сторону"

Сережа удивленно посмотрел ему вслед.

- А вечером его не будет, - крикнул он вдогонку.- - В театр собирается.

Коля не ответил.

На другое утро погода испортилась. Над городом нависли хмурые тучи. Даже снег казался не белым, а темносерым.

Шел урок Яковкина по истории, нудный, томительный. Учитель говорил о каком-то короле, который от всех других королей отличался только тем, что имел большой горбатый нос, и что все ученики обязаны были помнить об этом так же, как о делах Александра Македонского.

Воспитанники сидели тихо - ведь это был урок самого директора. После неудавшейся попытки приблизить Лобачевского-среднего Яковкин снова стал изводить его мелкими придирками. Да и с другими он обращался не лучше.

Но как ни страшен был учитель, как ни боялись ученики, что их вот-вот сейчас вызовут, все же они, скучая, потихоньку развлекались кто чем сумеет: рассеянно смотрели в окно или внимательно следили за мухой, ожившей так рано и летавшей из угла в угол по классу. Ее назойливое жужжание пока не мешало учителю говорить о короле с горбатым носом. Когда же муха, ударившись о потолок, упала на кафедру и завертелась под носом у директора, кто-то засмеялся на задней скамейке. Прихлопнув муху классным журналом, Яковкин посмотрел на всех, и взгляд его задержался на Лобачевском. Тот, ничего не замечая, готовил задание к уроку словесности. Временами движением гусиного пера он отбивал одному ему слышный ритм стихотворения и тут же записывал очередную строчку.

Яковкин, продолжая рассказывать, с безразличным видом прошелся по классу и, прежде чем кто-нибудь успел разгадать его маневр, оказался рядом с ничего не подозревающим Колей.

- Развлекаться на уроке изволите? - спросил он, схватив на столе исписанный листок бумаги. - Что это?

Ненапечатанное произведение господина Лобачевского?

Коля поднялся.

- Господин учитель...

Но торжествующий директор не стал его слушать.

- Извольте сесть на место, пока я вас не выгнал, господин пиит.

Он вернулся на кафедру и, показав исписанный листок всему классу, прочитал его вслух:

Колумб отважно вдаль стремился,

Ища желанных берегов,

Но долог путь. И становился

Слышнее ропот моряков.

А он глядит на океан,

В волненье тяжко дышит грудь,

Вопрос - исполню ль я свой план

И верно ль мой намечен путь?..

И вот сбылись его мечты.

- Земля! - воскликнул человек.

- Колумб, - кричат матросы, - ты

Прославил родину навек!

Яковкин усмехнулся:

- Не правда ли, гениальное произведение? Сохраним его для будущего...

Коля снова поднялся:

- Это мои стихи. Верните их.

- Тэк-с, тэк-с... Были твои, теперь мои, - сказал Яковкин, сунув бумажку в свой карман.

- Это нечестно! - послышался чей-то голос на задней скамейке.

- Нечестно? - удивился директор. - Это вы мне говорите? Прошу подняться того, кто сказал такое...

Неизвестно, что бы дальше произошло, если бы директора не озадачили возмущенные голоса.

- Нечестно! Верните! - кричали гимназисты.

Яковкин побледнел.

- Бунт! Опять бунт? - завизжал он, стуча кулаками по кафедре. Но тут же вдруг замолчал, посматривая на всех испуганными глазами. Должно быть, вспомнился ему Лихачев, смещенный "за неспособность предотвращения бунта", который произошел в гимназии весной. - Хорошо, - сказал он спокойнее. Лобачевский получит свою поэму в конце урока. Весь класс, - добавил он уже более строго, - за непочтение останется без обеда!

Весть о случившемся на уроке истории вскоре облетела всю гимназию. Многие воспитанники с вызовом декламировали запомнившиеся им отдельные строчки стихотворения.

После занятий Колю в спальной комнате ожидал Сережа.

- Молодец! Какой ты молодец! "Колумб отважно вдаль стремился"... Вот кому быть писателем! - восторгался он. - Теперь слушай внимательно. Сейчас вызвал меня Григорий Иваныч. Им с Ибрагимовым сегодня в театр нельзя пойти, они отдают свои билеты нам. Понимаешь? Сергей Александрович уже позволил. Он тоже идет. Я домой не пойду, Евсеич подъедет за нами к театру.

Коля обрадовался. После сегодняшних событий хотелось отдохнуть ему. Да и в театре он еще ни разу не был.

И вот они втроем, с надзирателем Сергеем Александровичем, уже на улице. К вечеру похолодало. Из труб тянулись кверху длинные столбы дыма, ветки деревьев покрылись кружевами сверкающего инея. Весело хрустел под ногами снег. В синей дымке вечера все казалось вокруг таким сказочным и легким.

На Рыбнорядекой улице людно: пешеходы, экипа-, жи, верховые - все двигались в одну сторону, к театральной площади. Засветились в домах заледеневшие окна, где-то уже вышел с дозором ночной сторож, и в морозном воздухе звонко застучала его колотушка.

Мальчики остановились у подъезда красивого деревянного здания, на углу Рыбнорядской и Грузинской улиц, первого постоянного театра Казани. Прочитали:

труппа из крепостных помещика Е. П. Есипова играла "Недоросля" Фонвизина. И сегодня была премьера.

Стараясь не отстать от Сергея Александровича, мальчики вошли в просторный вестибюль театра. Билеты у них были в партер, но времени до начала много, и Сергей Александрович позволил им подняться на галерку. Оттуда они с удивлением заглянули вниз, как в огромный колодец, по стенам которого, точно ласточкины гнезда, прилеплены ярусы.

Увидев Сергея Александровича, махнувшего им рукой, они спустились в партер. Публика прибывала.

Мимо них пробежал рыжий мальчик-лакей, размахивая серебряным колокольчиком - последний звонок.

- Сейчас начнут.

Коля с удивлением рассматривал театр и публику.

Большая люстра висела над серединой зала и многочисленные бра, по три свечи, торчали на перегородках между ложами. Но служители с гасильниками уже начали тушить боковые свечи. Зрительный зал погружался в полумрак, освещенной оставалась только сцена да кое-где над входными дверьми тускло мерцали крохотные свечи.