ПОБEЖДЕННЫЕ
На пустой глади Повeнецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли двe огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленiи головой.
-- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ.
-- А что это за бабы?
-- Да раскулаченныя какiя-то. Какъ слeдуетъ не знаю, не пускаютъ къ нимъ.
Моторка обогнула обe баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая, точно цвeтами, яркими пятнами кумачевыхъ и ситцевыхъ рубахъ копошившейся на травe дeтворы, женскихъ платковъ и кофтъ, наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны -- единственной стороны, откуда эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорскiй автобусъ съ тремя пассажирами -- въ ихъ числe оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненiе свой рюкзакъ, досталъ свои поистинe незамeнимыя папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цeпь. Вохровцы покосились, посторонились, но не сказали ничего.
Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тeмъ же пестрымъ цвeтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговинe скатe дамбы, гдe не такъ пронизывающе дулъ таежный вeтеръ, сидeло на своихъ сундукахъ, узлахъ, мeшкахъ нeсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинe....
Сорокалeтняя баба въ плотной ватной кофтe и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидeла на краю въ компанiи какой-то старухи и дeвочки лeтъ десяти... Я подошелъ къ ней.
-- Откуда вы будете?
Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.
-- А ты у своихъ спрашивай, свои тебe и скажутъ.
-- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438}
Баба посмотрeла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменeвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливeе:
-- Воронежскiе мы, родимый, воронежскiе... И курскiе есть, есть и курскiе, больше вотъ тамъ, на баржe. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вeтру, намаялись мы и -- Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ?
-- А я, бабушка, не знаю, я тоже вродe васъ -- заключенный.
Баба снова повернула ко мнe свое лицо:
-- Арестантъ, значитъ?
-- Да, арестантъ.
Баба внимательно осмотрeла мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась къ табору:
-- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всe вы -- каторжное сeмя. При царe не вeшали васъ...
Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками стала оправлять платочекъ на головкe дeвочки. Дeвочка прильнула къ старухe, ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.
-- Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлeба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не eвши сидимъ... И намeняли бы гдe -- такъ солдаты не пускаютъ.
-- Намeнять здeсь, бабушка, негдe -- всe безъ хлeба сидятъ...
-- Ой, грeхи, Господи, ой, грeхи...
-- Только чьи грeхи-то -- неизвeстно, -- сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мнe. Старушка съ испугомъ и съ состраданiемъ посмотрeла на нее.
-- Чьи грeхи -- Господу одному и вeдомо. Онъ, Праведный, все разсудитъ... Горя-то сколько выпито -- ай, Господи Боже мой, -- старушка закачала головой... -- Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько перемерло. -- И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденцiально сообщила: -- Вотъ у бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди -- на мiру и смерть красна, а, вотъ eхали мы на баражe этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ мухи, хоронить негдe, такъ, безъ панафиды, безъ христiанскаго погребенiя -просто на берегъ, да въ яму.
Баба повернулась къ старушкe: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и глухъ.
-- Почему это васъ съ весны таскаютъ?
-- А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на высылку послали, насъ по веснe забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселенiе то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ... Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдe поставили насъ песокъ копать, а то больше такъ на этой баражe и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на баражe издeлали, а то живемъ, какъ звeри лeсные, подъ вeтромъ, подъ дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помeстили...
Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенiя", которыми {439} завeдывалъ "колонизацiонный отдeлъ ББК", тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая повeнецкое и сегежское отдeленiя. Такихъ поселенiй было около восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они отличались отсутствiемъ охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльныхъ крестьянъ -- въ большинствe случаевъ съ семьями -- давало "инструментъ" -- топоры, косы, лопаты, по пуду зерна на члена семьи "на обзаведенiе" -- и дальше предоставляло этихъ мужиковъ ихъ собственной участи.
Я очень жалeю, что мнe не пришлось побывать ни въ одномъ изъ этихъ поселенiй. Я видалъ ихъ только на картe "колонизацiоннаго отдeла", въ его планахъ, проектахъ и даже фотографiяхъ... Но въ "колонизацiонномъ отдeлe" сидeла группа интеллигенцiи того же типа, какая въ свое время сидeла въ свирьскомъ лагерe. Я лишенъ возможности разсказать объ этой группe -- такъ же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усилiямъ, эти мужики попадали въ не совсeмъ ужъ безвыходное положенiе. Тамъ было много трюковъ. По совершенно понятнымъ причинамъ я не могу о нихъ разсказывать даже и съ той весьма относительной свободой, съ какою я разсказываю о собственныхъ трюкахъ... Чудовищная физическая выносливость и работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они получали со стороны лагерной интеллигенцiи -- давали этимъ "вольно-ссыльнымъ" возможность какъ-то стать на ноги -- или, говоря прозаичнeе, не помереть съ голоду. Они занимались всякаго рода лeсными работами -- въ томъ числe и "по вольному найму" -- для лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацiю грибами и ягодами, промышляли силковой охотой и съ невeроятной быстротой приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условiямъ климата, почвы и труда.
Поэтому я сказалъ старушкe, что самое тяжелое для нихъ -- уже позади, что ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ мeстахъ можно будетъ какъ-то устраиваться -- плохо, но все же будетъ можно. Старушка вздохнула и перекрестилась.
-- Охъ, ужъ далъ бы Господь... А что плохо будетъ, такъ гдe теперь хорошо? Что тамъ, что здeсь -- все одно -- голодъ. Земля тутъ только чужая, холодная земля, что съ такой земли возьмешь?
-- Въ этой землe -- только могилы копать, -- сурово сказала баба, не проявившая къ моимъ сообщенiямъ никакого интереса.
-- Здeсь надо жить не съ земли, а съ лeса. Карельскiе мужики въ старое время богато жили.
-- Да намъ ужъ все одно, гдe жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развe-жъ дадутъ жить... Мнe-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ жить бы еще, да жить...
-- Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, -- глухо сказала баба... {440}
-- Молчу, молчу, -- заторопилась старуха. -- А все -- вотъ договорила съ человeкомъ -- легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то, говоритъ, и здeсь люди какъ-тось жили...
У пристани раздался рeзкiй свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая группа Вохра -- человeкъ въ десять, а во главe ея шелъ кто-то изъ начальства.
-- А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поeдете, медовый мeсяцъ справлять...
На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ подошла въ нашему биваку.
-- А вы кто здeсь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ.
Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.
