Д: Однажды я проделала эксперимент.

О: Да?

Д: Я хотела выяснить, могу ли я думать две мысли одновременно. Я подумала "сейчас лето", и я подумала "сейчас зима". И затем я постаралась думать две мысли вместе.

О: И?

Д: Я обнаружила, что у меня нет двух мыслей. У меня была только одна мысль о том, чтобы иметь две мысли.

О: Конечно, именно так. Ты не можешь смешивать мысли, ты можешь только комбинировать их. В конечном счете это означает, что ты не можешь их сосчитать. Поскольку счет - это в действительности только сложение вещей. А в большинстве случаев ты не можешь этого сделать.

Д: Значит, в действительности у нас есть только одна большая мысль, которая имеет множество ответвлений - много-много-много ответвлений?

О: Да. Думаю, это так. Я не знаю. Как бы то ни было, я думаю, это более ясный способ выражаться. Я имею в виду, более ясный, нежели говорить о кусках знания и пытаться их сосчитать.

Д: Папа, почему ты не используешь остальные три четверти своего мозга?

О: Ах, да... видишь ли, неприятность в том, что у меня тоже были школьные учителя. И они заполнили туманом около четверти моего мозга. Еще я читал газеты и слушал, что говорят другие люди, и это заполнило туманом еще четверть.

Д: А еще четверть, папа?

О: А это туман, который я создал себе сам, когда пытался думать.

МЕТАЛОГ: ПОЧЕМУ ВЕЩИ ИМЕЮТ ОЧЕРТАНИЯ?*

Дочь: Папа, почему вещи имеют очертания?

Отец: Разве? Я не знаю. Какого рода вещи ты имеешь в виду?

Д: Я имею в виду, почему, когда я рисую вещи, они имеют очертания?

О: Ну, а как насчет других вещей - стада овец? Или разговора? У них есть очертания?

Д: Не говори глупостей. Я не могу нарисовать разговор. Я имею в виду вещи.

О: Да, я просто пытался выяснить, что ты имеешь в виду. Ты имеешь в виду вопрос: "Почему мы придаем вещам очертания, когда мы их рисуем?" Или ты имеешь в виду, что вещи имеют очертания, независимо от того, рисуем мы их или нет.

Д: Я не знаю, папа. Скажи ты. Что я имею в виду?

О: Я не знаю, моя дорогая. Жил однажды очень сердитый художник, который все покрывал каракулями. Когда он умер, стали смотреть его книги и нашли, что в одном месте он написал: "Мудрые люди видят очертания, и поэтому они их рисуют", а в другом месте он написал: "Бешеные люди видят очертания, и поэтому они их рисуют".

Д: Но что он имел в виду? Я не понимаю.

О: Ну, Уильям Блейк (так его звали) был великим художником и очень сердитым человеком. И иногда он скатывал свои идеи в маленькие комочки, чтобы швырять их в людей.

Д: Но почему он становился бешеным, папа?

* Bateson G. Metalogue: Why Do Things Have Outlines? // A Review of General Semantics. 1953. Vol. XI.

О: Почему он становился бешеным? Я полагаю, ты имеешь в виду, почему он "сердился". Если мы собираемся говорить о Блейке, мы должны ясно понимать два значения слова "бешенство". Поскольку многие люди думали, что он был бешеный, по-настоящему бешеный - сумасшедший. И это была одна из вещей, от которых он бесился-сердился. И еще он бесился-сердился на некоторых художников, которые рисовали картины так, словно у вещей нет очертаний. Он называл их "слюнявая школа".

Д: Он не был очень терпимым, правда, папа?

О: Терпимым? О, Боже! Да, я знаю, вам это вколачивают в школе. Нет, Блейк не был очень терпимым. Он даже считал, что терпимость - это не хорошая вещь, а еще одно слюнтяйство. Он считал, что она затуманивает все очертания и все спутывает - делает всех кошек серыми. И никто не может ничего видеть ясно и четко.

Д: Да, папа.

О: Нет, это не ответ. Я имею в виду, что "да, папа" - это не ответ. Это говорит только то, что ты не знаешь, каково твое мнение, и что тебе безразлично, что я говорю или что говорит Блейк, и что школа так задурила тебя болтовней о терпимости, что ты не можешь отличить одну вещь от другой.

Д: (Плачет.)

О: О, Боже. Прости меня. Я рассердился. Но в действительности рассердился не на тебя. Просто рассердился на ту общую кашу, в которой люди действуют и думают. На то, как они проповедуют путаницу и называют ее терпимостью.

Д: Но, папа...

О: Да?

Д: Я не знаю. Мне кажется, я не могу хорошо думать. Все перепуталось.

О: Прости меня. Наверное, это я запутал тебя, начав выпускать пары.

Д: Папа?

О: Да?

Д: Почему из-за этого надо сердится?

О: Из-за чего надо сердиться?

Д: Я имею в виду, есть ли у вещей очертания. Ты говорил, что Уильям Блейк сердился из-за этого. А потом ты рассердился из-за этого. Почему, папа?

О: Да, я думаю, так оно и есть. Я думаю, это важно. Возможно, в известном смысле именно это и важно. А остальные вещи важны только потому, что являются частями этого.

Д: Папа, что ты имеешь в виду?

О: Ну, давай поговорим о терпимости. Когда кто-то пытается третировать евреев из-за того, что они убили Христа, я теряю терпение. Я думаю, что у этих людей каша в голове и они размазывают все очертания. Ведь евреи не убивали Христа. Это сделали итальянцы.

Д: Правда?

О: Да. Только тех, кто это сделал, сегодня называют римлянами, а для их потомков у нас есть другое слово. Мы называем их итальянцами. Как видишь, тут есть две путаницы, и вторую путаницу я создал намеренно, чтобы мы могли ее ухватить. Во-первых, есть путаница, когда ложно понимают историю и говорят, что это сделали евреи, а во-вторых есть путаница, когда говорят, что потомки должны отвечать за то, чего их предки не делали. Все это нечистоплотно.

Д: Да, папа.

О: Хорошо, я попробую больше не сердиться. Я только хочу сказать, что на путаницу можно рассердиться.

Д: Папа?

О: Да?

Д: Мы однажды уже говорили про путаницу. Сейчас мы говорим про те же вещи?

О: Да. Конечно. Поэтому важно, что мы говорили в прошлый раз.

Д: Ты говорил, что смысл науки - вносить в вещи ясность.

О: Да, и мы снова о том же.

Д: Мне кажется, я не очень хорошо все это понимаю. Любая вещь превращается в любую другую, и я совсем запуталась.

О: Да, я знаю, что это трудно. Суть дела в том, что наши беседы имеют некие очертания... если только суметь их ясно увидеть.

О: Давай ради разнообразия подумаем о настоящей полнейшей путанице и посмотрим, поможет ли нам это. Ты помнишь игру в крокет в "Алисе в Стране Чудес"?

Д: Да. С фламинго?

О: Правильно.

Д: И с дикобразами вместо мячей?

О: Нет, с ежами. Это были ежи. В Англии нет дикобразов.

Д: Ага. А это было в Англии, папа? Я не знала.

О: Конечно, это было в Англии. В Америке у вас нет герцогинь.

Д: Но здесь есть Герцогиня Виндзорская, папа.

О: Да, но у нее нет игл как у настоящего дикобраза.

Д: Не говори глупостей, папа. Что там с Алисой?

О: Мы говорили о фламинго. Дело в том, что человек, который написал "Алису", думал о тех же вещах, что и мы. И он развлекал себя и маленькую Алису, воображая игру в крокет, которая была бы полнейшей путаницей, просто абсолютной путаницей. Он сказал, что они должны использовать фламинго вместо молотков, поскольку фламинго изгибают свои шеи, и игрок даже не будет знать, ударит ли его молоток по мячу и как он ударит.

Д: В любом случае, мяч может двигаться по собственному усмотрению, поскольку это еж.

О: Правильно. Поэтому все это так запутано, что никто вообще не сможет сказать, что будет происходить.

Д: И ворота тоже разгуливали, поскольку это были солдаты.

О: Правильно, все могло двигаться и никто не мог сказать, как это будет двигаться.

Д: Должно ли всё быть живым, чтобы произвести полнейшую путаницу?

О: Нет, он мог бы создать путаницу из... нет, я думаю, ты права. Это интересно. Да, это должно быть так. Подожди минуту. Это любопытно, но ты права. Потому что если бы он запутал вещи любым другим образом, игроки могли бы обучиться обращаться с запутывающими деталями. Я хочу сказать, что если бы крокетная площадка была в рытвинах и ухабах, или мячи были неправильной формы, или головки молотков просто шатались, а не были бы живыми, люди по-прежнему могли бы обучиться, и игра была бы только более трудной, но она не была бы невозможной. Но как только ты привносишь в нее живые вещи, она становится невозможной. Я этого не ожидал.