И для русской традиционной школы, в частности, характерно все более осознанное стремление к освоению синтетических жанров, наиболее емко и существенно воспроизводящих образ мира в его настоящем, впитавшем в себя прошлое и чреватом будущим. Немалую роль в этом движении могут сыграть и образы народной фантастики. И сами писатели все более осознают это. Да, отдельные произведения таких писателей, как Федор Абрамов, Виктор Астафьев, Василий Белов, Сергей Залыгин, Леонид Леонов, Валентин Распутин, Василий Шукшин, Анатолий Ткаченко, и других (творчество многих из них едва ли не было прописано одно время по ведомству бытописания) могут показаться поначалу неожиданными, случайными даже.
Они на первый взгляд не вписываются в наше привычное представление о тематике, выборе героев, ситуации и даже сущности творчества этих писателей.
Небольшое "фантастическое" отступление позволило Астафьеву в рассказе "Ночь космонавта" психологически и художественно достоверно решить определенную творческую задачу.
"Фантастичен" и "неожидан" для Василия Белова рассказ "Око дельфина", если, конечно, смотреть на автора "Плотницких рассказов" и "Привычного дела" с точки зрения удобных некоторым критикам рамок "бытописателя" и "деревенщика".
Федор Абрамов пишет рассказ из "жизни рыбы"... ("Жила-была семужка"). Нет, не рыбацкий и не юмористический. Эта современная сказка-притча не единственное обращение писателя к формам реалистической фантастики. О неслучайности ее появления говорит и новый опыт в этом роде: рассказ "Сказки старой лошади". И здесь автор решает творческую задачу не в привычных для него рамках реалистического повествования, но предпочитает использовать сказочный элемент, который позволяет писателю выявить сложную этико-философскую проблему именно нашего времени. Необычность формы рассказа лишь еще нагляднее подчеркнула остроту постановки самой проблемы.
Двумерно слово "бытописателя" Анатолия Ткаченко в его повести "Сказка про маленькую женщину". Материал этой "сказки" - основа для эпопеи. Чтобы художественно решить ту же задачу в рамках реально-бытового повествования, писателю потребовалось бы нарисовать широкую картину социально-исторической жизни целого народа. Потому что, как известно, "скоро только сказка сказывается, да не скоро дело делается".
Сказочный элемент дает возможность достоверно очертить проблему в емком сюжете рассказа.
И все-таки нужно признать, что обращения к элементам "фантастического реализма" или, может быть, реальной фантастики в нашей традиционной прозе пока еще редки и робки, но не случайны: они отражают общую тенденцию к современному осмыслению и новому наполнению достаточно забытых, но традиционных для русской литературы художественных форм.
И это действительно подлинное "веяние времени, его всесильное звучание", говоря словами Сергея Залыгина из его статьи "Черты документальности" ("Вопросы литературы", 1970, № 2).
Правда, как мы помним, писатель сказал их по поводу документальной литературы. Однако и сам он оказался подвергнутым "веянию" не документальности, а, как говорится, совсем наоборот, о чем и явствует, например, его повесть "Оська - смешной мальчик" с красноречивым подзаголовком: "Фантастическое повествование в двух периодах" (журнал "Дружба народов", 1973, № 9). И это не научно-фантастическая повесть, нет.
Думается, фантастика повести Залыгина многим обязана "Сну смешного человека" Достоевского в том смысле, что это еще один современный эксперимент е осознанным обращением к реальной фантастике.
К фантастике обратился и автор "Русского леса" (имею в виду "Мироздание по Дымкову" - фрагмент романа в журнале "Наука и жизнь", 1974, № 11).
Не случайно освоение этой традиции у писателей, чье творчество так или иначе соприкасается корнями с народными истоками.
Привычные герои Василия Шукшина, как мы помним, тоже оказываются вдруг в непривычной для этого писателя сказочной ситуации. Сказка "До третьих петухов" не первый опыт такого рода. Повесть-сказка, как определил сам Шукшин жанр своего произведения ("Точка зрения" - журнал "Звезда", 1974, № 7), дала возможность в своеобразном трагикомическом плане материализовать три точки зрения на мир: пессимистическую, оптимистическую и, так сказать, объективно-реалистическую.
Сказочный сюжет с его устойчивым приемом троекратного повторения вариации одного и того же события - помог писателю представить единый мир в трех вариантах, вернее, в "три единстве".
Нужно оказать, что при всех видимых художественных доcтаинствах современных сказок и Шукшина, и не только его одного многое все-таки кажется в них спорным, результатом некоторого "экспериментирования", первого опыта. Встречаются даже и элементы переклички с далеко не лучшими образцами внешнего "осовременивания" народных образов, Думается, что подобные элементы в рассказе Шукшина - наследие "дурной традиции" снижения "вечных образов" - явно неорганичны творческому мироотношению писателя в целом.
Нр нельзя же не видеть и другой стороны: художественная атмосфера сказки Шукшина раскрывает перед нами картину того, во что в наши дни превращаются глубокие и могучиe обобщения этих народных образоэ, на что тратятся их силы необъятные. И вот в этом-то последнем "намеке" писателя, думается, глубоко положительный, современный смысл его собственных "фатастичеcкнх" обобщений, Поэтика сказки с ее пространственным образом: "в некотором царстве", с ее особым движением времени: "скоро сказка сказывается" ч т. п. - позволяет автору в емком сюжете очертить историю пробуждения самосознания главного героя - Иванушки-дурачка ("Надо терпеть"... - "Да что же терпеть-то?! - воскликнул Иван. - Что терпеть-то?! Надо же что-то делать!"); историю осознания собственной вины за ту бесовскую фантасмагорию, картину которой разворачивает перед нами писатель в своей сказке. Но мы не собираемся сейчас толковать о сказке. Для нас сейчас важно осмыслить другое: эпоха научно-технической революции - и сказка. Не для детей. Не ради забавы. Сказка как художественное освоение действительности.
Не парадокс ли?
"Не до сказок теперь! Не до сказок, я знаю..." - размышлял еще Пришвин и уверял: "Но она явится, как наш след по земле... В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место... сближает все части жизни одну с другой, так что показывается, в общем, как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни".
Своеобразный русский писатель прокладывал своим творчеством новые пути художественного освоения действительности, осознавал свой собственный путь "сказкой о правде", в последнем счете исходящей из того народного миропонимания, что добро в конце концов все-таки перемогает зло.
Писатель вновь и вновь возвращается к мыслям об этом своем пути: "Сегодня я думал о своем серьезном занятии тем, что для всех служит забавой, отдыхом, потехой. Останусь ли я для потомства обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником, или это мое до смешного малое дело выведет мысль мою на широкий путь, и я останусь пионером-предтечей нового пути постижения "мира в себе"? Что, если вдруг окажется, что накопленные человечеством материалы знания столь велики, что их охватить никакому уму невозможно; что в этих накопленных полубогатствах полу-ума заключается главная причина нашей современной растерянности, разброда и что людям от всего этого аналитического опыта надо отойти для простейших синтетических исследований; что на этом пути и надо ожидать гениального человека, который охватит весь окончательный опыт человечества?.." Наши писатели-реалисты, кажется, начинают нащупывать тропу, по которой прошел писатель-мыслитель. Нет, я вовсе не хочу сказать, что их сказки и есть тот самый путь "простейших синтетических исследований". Но само обращение к формулам тысячелетнего народного опыта не случайно и, на мой взгляд, еще не путь, но в направлении к тому пути, о котором говорил Пришвин, Поиск новых для сегодняшней литературы форм художественного созидания единого цельного образа мира необходимо требует и нового образа героя. Мы часто говорим о герое времени, но редко думаем о новых формах построения самого художественного образа такого героя. Не будем говорить опять-таки о других возможных формах, продолжим наш разговор, только в уже определившемся плане.
