- Насчет гроба это, конечно, шутка, - поморщился Беликов. - Однако же, согласитесь, не слишком удачная. Шутить над смертью глупо и неприлично. Однако же я так и не понял, куда вы клоните? К какому склоняетесь выводу? Кого все-таки из всех перечисленных вами людей следует, на ваш взгляд, считать моим прототипом?
- Всех, - невозмутимо отозвался Холмс.
- То есть как это так - всех? - изумился Беликов.
- Я, признаться, тоже не совсем вас понял, дорогой Холмс, присоединился к нему Уотсон.
- Между тем мысль моя очень проста. Судя по тем документам, с которыми мы с вами сейчас ознакомились, замысел "Человека в футляре", постепенно выявляясь, вырисовываясь, жил в сознании Чехова в течение многих лет. Образ же господина Беликова не сводится к единственному реальному прототипу. Это образ, как принято говорить в таких случаях, - собирательный.
- Позвольте, сударь! - возмутился Беликов - Но ведь вы же сами только что неопровержимо доказали нам, что ни господин Дьяконов, ни господин Меньшиков ко мне никакого отношения не имеют!
- Это не совсем так, - возразил Холмс. - Возьмите хоть того же Дьяконова. В той характеристике, которую ему дал в своей книге Филевский, помимо тех нескольких строк, которые я дал вам прочесть, есть и другие подробности и детали. Взгляните!
ИЗ КНИГИ П. И. ФИЛЕВСКОГО
"ОЧЕРКИ ИЗ ПРОШЛОГО ТАГАНРОГСКОЙ ГИМНАЗИИ"
Дьяконов был строгий службист, строгий к себе и к другим людям. Молодых учителей поучал и распекал с большей смелостью, чем директор. Очень не любил молодых либералов. Из его изречений можно было бы составить огромный кодекс морали.
Каждый его поступок, самый ординарный, каждое его слово было согласно выработанному им правилу, которым он руководствовался и которому он не изменял. Он всегда говорил поучениями и наставлениями. Молодых учителей он поучал: "Коль скоро вы не и силах создать новое, не разрушайте старое. Прежде узнайте жизнь, а потом отрицайте и устои, а то узнаете да поздно". Или: "Коль скоро копейка общественная, она должна быть на счету".
- Как видите, кое-что и от Дьяконова вошло в ваш состав, - заметил Холмс, обращаясь к Беликову.
- Я все понял, Холмс! - обрадованно воскликнул Уотсон. - Что-то Чехов взял от Дьяконова, что-то от Меньшикова, что-то от того классного наставника, который до смерти боялся циркуляров, что-то от своего брата Ивана...
- То есть осуществил то, о чем мечтала Агафья Тихоновна? - иронически осведомился Холмс. - Помните, она говорила, что если бы взять губы Никанора Ивановича, да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича...
- Какая еще Агафья Тихоновна! - обиделся Уотсон, услышав в реплике Холмса явную насмешку. - Знать не знаю никакой Агафьи Тихоновны!
- Гордиться тут нечем, мой бедный друг, - отвечал Холмс. - Не знать, кто такая Агафья Тихоновна, стыдно. Это героиня комедии великого русского писателя Гоголя "Женитьба". Она никак не могла выбрать себе жениха из множества претендентов на ее руку и вот, составила в своем воображении некий идеальный образ, сложенный, как из детских кубиков, из разных черт, взятых от каждого, - разъяснил Холмс.
- Уж не хотите ли вы сказать, - раздраженно вмешался Беликов, - что я был сложен именно вот так, словно бы из детских кубиков?
- Нет-нет, - успокоил его Холмс. - Художественный образ, каковым вы безусловно являетесь, это не механическое соединение разных черт. Это сплав. К тому же ведь каждый истинно художественный портрет это в некотором смысле и - автопортрет.
Но тут опять не выдержал Уотсон.
- Что вы такое говорите, Холмс! - возмущенно воскликнул он.
- Разве вам не приходилось слышать, мой милый Уотсон, знаменитую фразу Гюстава Флобера: "Эмма - это я!"?
- По правде говоря, нет, не приходилось. А что это за фраза и чем, позвольте узнать, она знаменита?
- Когда Флобер опубликовал один из лучших своих романов "Госпожа Бовари", - сказал Холмс, разжигая трубку и тем самым давая понять своим собеседникам, что объяснение его будет не слишком коротким, - сразу поползли слухи, что в романе этом описана какая-то подлинная история, чья-то реальная судьба. В маленьком французском городе, где происходит действие романа, до сих пор показывают туристам дом, где жила несчастная Эмма Бовари, аптеку, где она купила яд, чтобы покончить с собой. Впрочем, говорят, жители какого-то другого маленького города искренне убеждены, что история, описанная Флобером, на самом деле произошла у них в городе. Литературоведы долго спорили о том, кто был прототипом Эммы. Высказывались разные предположения, назывались разные имена. Наконец большинство сошлось на том, что Флобер рассказал в своем романе историю некоего доктора Деламара и Дельфины Кутюрье, живших близ Руана. И вот тут, когда, казалось, все было выяснено и установлено, раздался еще один голос, который произнес: "Эмма это я!"
- И это был?.. - не выдержал Уотсон.
- Да, это был голос самого Флобера... Я догадываюсь, что вы хотите сказать, дорогой Уотсон. Да, да, вы правы. На первый взгляд это заявление кажется странным и даже довольно нелепым. В самом деле: что может быть общего между пожилым холостяком, готовым лишить себя всех земных удовольствий ради того, чтобы неделями отшлифовывать какую-нибудь одну фразу, доводя ее до предельной выразительности, и мечтательной, легкомысленной, любящей удовольствия молодой женщиной...
- В самом деле! - обрадовался Уотсон.
- Но Флобер не солгал, - невозмутимо продолжал Холмс. - Он с полным основанием мог сказать "Эмма - это я!", потому что вложил в облик своей героини немалую часть собственной души, наделил ее своими сокровенными душевными чертами, свойствами, особенностями. И кто мог знать об этом лучше, чем он сам?
- Я готов допустить, - неохотно признал Уотсон, - что в случае с Флобером все именно так и было. Но ведь из этого вовсе еще не следует...
- Следует, друг мой, следует, - кивнул Холмс. - То, что Флобер сказал про Эмму Бовари, с таким же основанием мог бы повторить о своем герое каждый писатель.
- Уж не собираетесь вы уверить меня в том, что и в нем, - Уотсон кивнул на Беликова, - в этом ничтожестве, в этой пародии на человека...
- Я попросил бы вас, сударь! - оскорбление вскинулся тот.
- В самом деле, Уотсон, выбирайте выражения, - поддержал Беликова Холмс.
- Виноват, я, кажется, и в самом деле переступил границы дозволенного, - смутился Уотсон. - И все же, Холмс, я надеюсь, вы не станете утверждать, что и в этом господине тоже есть какие-то черты, роднящие его с его создателем. Ведь Чехов, насколько я знаю, был человек тонкого и проницательного ума и редкого душевного благородства... А этот... Что между ними может быть общего?
- Ну, во-первых, не надо понимать мою мысль так примитивно. Утверждая, что в Беликове есть что-то и от самого Чехова, я имел в виду прежде всего то, что в этот образ он вложил все свое отвращение к той действительности, которая порождала и порождает таких вот Беликовых. Ну, а кроме того... Господин Беликов! - обернулся он к их гостю. - Отчего вы не женились на Вареньке Коваленко? Ведь вы как будто к этому склонялись. Поставили даже на свой письменный стол ее портрет. Да и она, кажется, готова была ответить вам взаимностью.
- Варвара Саввишна мне нравилась, - отвечал Беликов. - И я знаю, жениться необходимо каждому человеку.
- Ну так женились бы, да и дело с концом.
- Ну да, - задумчиво покачал головой Беликов. - Женишься, а потом, чего доброго, попадешь в какую-нибудь историю. Женитьба - шаг серьезный...
- Я не понимаю, Холмс, зачем это вы вдруг стали его расспрашивать об этой Вареньке! Мы же говорили совсем о другом.
- Да нет, друг мой, как раз об этом. Дело в том, что не что очень похожее случилось и с самим Чеховым. Его полюбила очаровательная девушка Лидия Мизинова. Он тоже питал к ней самые нежные чувства. Называл ее "Прекрасная Лика". Она все ждала, что он сделает ей предложение. А Чехов колебался, тянул. И так ни на что и не решился. Эти странные отношения длились долго, несколько лет. Кончилось тем, что она вышла за другого. Была глубоко несчастлива. Жизнь ее была разбита. Да и сам Чехов потом в одном письме с горечью написал ей: "У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как Вас".
