Сотрудники в издательском холдинге Губина происходили как бы из двух разных, практически не смешивающихся миров. Соединял две сферы только сам президент Губин — он был одновременно и из того, и из другого мира. С юности его занесло в советскую журналистику. Он, простецкий парень из низов, не имевший никакой протекции, зато обладавший бешеной энергией, закончив полиграфический институт, очутился в секретариате одной массовой советской газеты. Работал он на том участке, где свободное журналистское творчество сталкивается с неумолимой производственной технологией, — отвечал за связи с типографией и сдачу материалов в печать.
С одной стороны, он окунулся в атмосферу художественных идей, летучек с критикой, редакторских правок, где нет предела совершенству, с другой — в атмосферу типографских наборов, версток, графиков сдачи. Ему были знакомы и близки творческие муки юных стажерок с факультета журналистики, халтура борзых газетных репортеров, зарабатывавших себе на квартиру «чесом» в десятке разномастных изданий, высокомерие политобозревателей, ценивших на вес золота каждое свое слово. Но одновременно ему по долгу службы приходилось находить общий язык с технологами, линотипистами, шоферами, которые посылали любого редакционного работника вплоть до главного редактора подальше, вечно грозились применить штрафные санкции при задержке материалов (а где же это видано, чтобы не задерживать?), прекратить печатать, переналадить станки, уехать на обед и вечно орали, что заказ им невыгоден и в следующий раз поблажек от них не дождутся. Губин научился ладить и-с теми, и с другими и придумывал десятки ухищрений, чтобы газета ежедневно выходила в свет.
Сам Губин больших высот в журналистике не достиг, но окружающую его пишущую братию из-за этого не возненавидел — хороший он был мужик, да и все. Губин в полной мере воспринимал либеральный дух, царивший в последние годы правления КПСС в самых распартийных изданиях. Тот самый либеральный журналистский дух, который затем верноподданнически выливался на страницы газет в форме передовиц типа: «Решения съезда в жизнь!»
Братия эта мало что имела за душой, кроме либерального духа и иногда — талантливого пера и, с точки зрения Губина, была избалована опекой ЦК.
Максимум, на что хватало предприимчивости обозревателей, — это подставить ножку конкуренту при отборе кандидатов на загранкомандировку. Боже мой, сегодня эти детские невинные игры вспоминались как голубой сон! Когда пришли рынок и демократия, этих навыков не хватило даже на то, чтобы заработать на кусок хлеба.
Губин, с первых дней перестройки с головой ринувшийся в бизнес, сохранил какую-то сентиментальную слабость к этим журналистам, к их ремеслу, к их, в общем-то, дешевому себялюбивому вольнодумству и, хотя тащил на себе шесть контор — и консалтинговый центр, и рекламную фирму, и газету бесплатных объявлений, и брачный журнал, и еще кое-что, — прикупил недавно заслуженное, но прозябающее советское издательство и политический еженедельник. Когда-то в советские времена эта «Политика» была одним из самых крамольных журналов, игравших со Старой площадью на грани фола, — диссидентствующие в глубине души главные редакторы «Политики» все время жили под дамокловым мечом идеологического отдела ЦК и чуть ли не каждый день ждали последнего вызова на Старую площадь.
Кореша, ворочавшие с Губиным дела, его не поняли. А Губин еженедельник не бросил, несмотря на раздражение своих партнеров и их уговоры плюнуть на эту «Политику» — пусть сами кормятся, если смогут хоть кого-то заманить своим демократическим пустобрехством. Но он-то знал, что загнется без него «Политика», — и не мог бросить. Ностальгия, что ли, по молодости… «Ладно, ладно, — успокаивал он мысленно корешей. — Найду я „Политике“ богатого иностранного инвестора — не плачьте.; Есть кое-кто на примете…»
Губин — отец его умер рано, а мать всю жизнь работала кем придется: кассиршей, уборщицей, воспитательницей в детском саду, вахтершей — в силу необходимости и благодаря природной бешеной энергии предпринимательством занимался всегда. Он знал, что рассчитывать ему не на кого, а выбиться в люди было его пунктиком. Многие тогда делали деньги на книжном дефиците, а Губин потихоньку баловался и маклерством. Сначала занялся этим из нужды — все для Киры старался, всю жизнь для нее, лишь бы была счастлива и довольна. Раздобыть нормальную квартиру, а не ютиться в малогабаритке с тещей и сыном. А когда с квартирой устроилось, глупо было бросать выгодное занятие — у него получалось.
Связи с типографией и умение находить общий язык с работягами очень помогли Губину, когда он основал свой издательский бизнес. Был еще один мир, в котором он был своим, — мир таких ухватистых, но классных, как ему казалось, ребят. Еще в советское время у него сформировался круг знакомых, партнеров по осторожному подпольному бизнесу — впрочем, это была та деятельность, на которую власти глаза закрывали. Ребята не зарывались, вели себя правильно, отстегивали кому надо, благоразумно прикрывались райкомом комсомола. Этот райком помог не раз — особенно в перестройку, когда многое стало разрешено. Разве развернулись бы они с дискотекой в Доме культуры, если бы не поддержка райкома. С той дискотеки все и началось: деньги потекли рекой, руководство пребывало в экстазе — молодежь остается под идеологическом присмотром, и денежки капают!
Тогда и появились в окружении Губина Миша Будыгин и Димка Сурнов. Булыгина — немногословного провинциального увальня — он пристроил работать инструктором райкома комсомола, а Сурнов возник из неформалов — был он то ли хиппи, то ли экологист, сейчас уже не вспомнить. Комсомол неформалов брал под свое крыло — решили перехватить инициативу у Запада. И дискотека — первая в Москве!
А первым диск-жокеем тогда Лиза стала — мышка серенькая, закомплексованная, с белесыми глазками и дурацким каре. Губин не однажды сталкивался с тем, что именно таких невзрачных тихонь тянет на публику, на люди, в перекрестье лучей. Казалось бы, куда тебе, кого ты в дискотеку привлечешь? А мышка зачуханная — ее мужики даже в сильном подпитии в упор не видели — обладала феноменальным чутьем и всегда оказывалась в нужном месте в нужное время, тут как тут со своей несмелой улыбочкой. И отделаться от нее не было никакой возможности — брала настырностью и работоспособностью.
Помнится, в диск-жокеи он наметил другую — длинноногую Ирку-блондинку: на ту изголодавшаяся по свободе припадочная дискотечная молодежь, особенно мужеска пола, слеталась бы как на мед и от рампы не отлипала бы. Но красавица оказалась размазней — вела танцульки без всякого разнообразия, с заторможенным лицом, к тому же то опоздает, то роман закрутит. Губин попробовал на нее орать матом, как это у него было принято, но добился только того, что та распустила губы и заныла: "Ы-ы-ы!
Ну, Сергей Борисович, ну что вы на меня кричите, ну, я не виновата…" Больше никакого толку от этой куклы добиться было нельзя, и Губин махнул на нее рукой. Когда еще раз попытался вправить Ирке мозги, вдруг заметил, что рядом с кулисой — он распекал Ирку на сцене — безмолвно и терпеливо стоит серенькая мышка. Помалкивает, ничего не предлагает, стоит скромненько — и все.
Скромницей она, как потом оказалась, была той еще. Впоследствии выяснилось, что как раз в это время она решила жилищный вопрос. Приехала она в свое время в Москву из провинции и сразу поняла, как остаться в прекрасной столице: отыскала через знакомых какого-то разведенного алкаша с пропиской в коммуналке, которому предложила фиктивный брак. Алкаш на фиктивный не согласился, зато согласился на настоящий, за пять тысяч рублей — тех еще, советских. Лиза из своих провинциальных родственников последнюю копейку вытрясла и стала законной москвичкой. А через полтора года, когда подала на развод и стала претендовать на жилплощадь, ей в жэке намекнули, мол, брак-то слишком того, скоротечный, похож на фиктивный и трех лет не продлился… Но Лиза выхватила из сумочки справку и заорала, размахивая ею перед носом жэковской стервы:
