- А какой же смысл этого рассказа? - спросил я Тюленя. - По-моему, конец странный.
И Тюлень ответил:
- Мы не всегда требуем смысла, лишь бы забавно было слушать. Это только белые люди во всем до причины доискиваются, смысла ищут. Поэтому наши старики и говорят, что мы должны обходиться с белыми людьми, как с детьми, которые непременно своего добиваются, а не то начнут сердиться и браниться. Я тебе перед сном расскажу еще одну сказку, в которой смысла еще меньше, но которая нам все-таки очень нравится. Называется она:
Вошь, которую раздавили между ногтями
Маленькая вошь крикнула в окошко своей жене:
- Подай мне мои рукавицы и мой топор, я отправляюсь на макушку скалы!
Но жена ответила:
- Оставайся лучше дома, не то люди съедят тебя!
- Пусть съедят, а я вылезу из задницы. Вот если скалы в ущелье сдвинутся и раздавят меня, тогда ты уж больше меня не увидишь!
Маленькая вошь называла ногти человека скалами, и когда хрустнула между ногтями, то, значит, скалы сдвинулись и раздавили ее.
Маленькая вошь никогда больше не вернулась домой к жене.
Эту самую сказку я двадцать лет тому назад слышал около Туле в Гренландии от жены Соркака Арнарулук. Сотни миль разделяли эти два племени, и по крайней мере тысячу лет не было между ними никакого общения, и все же сохранилась далеко к востоку и почти столь же далеко к западу от древней колыбели эскимосов эта сказка о вошке, которая никогда не вернулась домой [50].
Еще два-три дня на морозе и столько же ночей в сладком отдыхе в новых снежных хижинах, и мы добрались до того места залива, где жили многочисленные "шайки разбойников". В середине последнего дня пути мы встретили трое саней, нагруженных прутьями; сопровождали их мальчики и девушки, которые приветливо с нами поздоровались и сообщили, где именно находится их стойбище. - "Инуит амигайтут!" - "Целый мир людей!", - сказали они, и мы в первый раз за долгое время поехали дальше по проложенному следу. Это была весть жизни, знак проезжей дороги! И в нетерпении скорее добраться до цели мы подбодряли собак веселыми возгласами.
Под вечер мы обогнули мысок и сразу очутились среди новых людей, попав в очень большое по здешним понятиям стойбище. Великое переживание! Снежные хижины числом свыше 30 лепятся одна к другой, расположившись амфитеатром на скате. И в центре этого комплекса мраморнобелых снежных хижин выделяется своим праздничным видом большая хижина с белым куполом, служащая для больших сборищ и танцев. Храм праздничной радости среди сугробов снежной пустыни! Мы находимся среди людей обесславленных [51].
Все стойбище дымит. Очаги снежных хижин пылают, и дым горящих сухих прутьев бьет в нос. Из всех снежных крыш грубо выпирают дымовые трубы, не гармонирующие с общим стилем, с самой идеей этих жилищ, но живописные и греющие тех, кто озяб.
Лов тюленей еще не начинался, поэтому в ходу железные очаги, в которых горят сухие прутья и стебли. Здешнее население заимствовало это от индейцев, обитающих неподалеку на материке. Я не подготовлен к такой сцене, привыкнув видеть в хижинах эскимосов лишь скромные жировые лампы, и такое зрелище озадачивает меня, но в то же время создает ощущение уюта.
Дым, тонкий белый дым и запах леса из каждой снежной хижины! И как бодрит такой признак жилья, такое свидетельство жилого тепла!
За долгое время мы привыкли встречать стойбища всего в две-три хижины, считавшиеся многолюдными, если они вмещали с десяток жителей каждая. Здесь мы словно в столицу попали: радостный гул вокруг, все снежные сугробы выплевывают из своего нутра людей, и скоро я в центре каскадов смеха, восклицаний и расспросов.
Люди бойкие, самоуверенно смелые, но, по существу, добродушные; с дикими повадками, но восприимчивые к быстрым и острым репликам. Пробующие понемногу зайти подальше, но добродушно ретирующиеся, если их осадить. Здешние эскимосы не те мирные, несколько застенчивые люди, что эскимосы гренландские. Это народ, желающий стоять на равной ноге со всеми, даже с белыми людьми. И когда белый очутится в их кругу один, они не прочь поддразнить его, как часто поступаем мы с опасным хищником в клетке.
Один пробует выхватить у меня изо рта трубку. Ай! Больше он никогда уже не попробует! Другой дергает меня за короткий хвост моей меховой верхней одежды, сшитой по моде, принятой на мысе Йорк. О-о! Право, он ошибся! А когда я разгружаю сани и начинаю кормить собак, все хотят полакомиться салом. Женщины подходят и просят кусочек. Как упомянуто, лов тюленей еще не начинался, а они все такие лакомки, им так хочется этого чудесного, свежего, мороженого, бело-розового сала! Но я отвечаю:
- По-вашему, я приехал сюда из дальних краев кормить вас салом? Оно для моих собак, а у вас здесь мужчин достаточно. Ступайте на лед, на лов в тюленьих отдушинах, если вам так нужно сало!
Смех со всех сторон.
Я совсем одинок в этой толпе. Проводник мой Тюлень сам здешний, и его только потешают общая веселость и дерзкие шутки.
- Ты кто? Купец? Приехал за песцами?
- Я приехал посмотреть на вас и узнать, что вы за люди!
Взрыв хохота.
Один пожилой человек отвечает несколько неуверенно, сбитый с толку, не зная, шучу я или говорю серьезно.
- Хе, здесь ты увидишь много разных людей. Есть и красивые, но больше безобразных, и лица их тебя не обрадуют.
Меня вся эта простодушная бесцеремонность забавляет, но все же мне кажется, навязчивых следует осадить. Нужно как-нибудь подчеркнуть мое полное бесстрашие перед этой человеческой толпой, и я бросаю ей:
- Я приехал к вам с доверием, хотя слава о вас не из хороших. Не так много лет тому назад двое белых людей были убиты вон там, и полиция отзывается о вас не очень лестно. Но вы видите, я не побоялся встретиться с вами один.
Я показал рукой на приветливую маленькую ложбину между двух больших скал, совсем неподалеку от стойбища; там именно убиты были оба члена американской научной экспедиции несколько лет тому назад.
- Это не мы, а сами белые люди завели ссору. Мы люди добродушные, только веселые, любим смех и пение, но не замышляем ничего дурного, пока нам нечего бояться. Ты наш друг, и тебе опасаться нечего.
Так говорила "разбойничья шайка".
Затем меня отвели в снежную хижину, которая пока что стала моим жильем. Хозяйка, по имени Кернерток - "Черная", принимает и меня и Тюленя очень гостеприимно, и, однако, я узнал попозже, что ее муж был убит отцом Тюленя, а этот отец в свою очередь убит ее отцом. Но это лишь маленькое интермеццо, которое, по-видимому, не мешает общению.
Первые послеобеденные часы я провел переходя из жилья в жилье и здороваясь с людьми. Хижины были все светлые, просторные, но совсем не эскимосского типа благодаря железным очагам и длинным трубам, пропущенным сквозь тающие крыши. Трещавшие прутья давали сильный жар, но снежный купол над очагом был так искусно сконструирован, что с него почти не капало. Правда, кое-где в крыше виднелись дыры, но свежее дуновение из них было только благодеянием.
Вечером меня пригласили на большое торжество в праздничную хижину, такую просторную, что в ней свободно могло уместиться человек 60. Это была настоящая зала, предназначенная только для празднеств и торжественных сборищ. Чтобы там и днем было тепло и уютно, к ней были пристроены два флигеля. Они служили как бы ложами большой залы, где собирались участники праздника, и в то же время были жилыми. С одной стороны сидела сейчас молодая мать, возясь с двумя малышами, которые пытались выхватить у нее из рук шитье. Большая лампа из камня-жировика разливала вокруг свет и тепло, а красивые, лоснящиеся и теплые меховые подстилки и одеяла на лежанке придавали жилью удивительный уют и так и манили к отдыху. А вороха полярной трески, лососины и вяленого мяса на лежанке говорили о гостеприимстве, как бы приглашали: входи и угощайся, кто проголодался. Противоположный флигель тоже был жилой и уютный, но проживающая в нем чета присоединилась сегодня к праздничному хору, и на лежанке стояла группа молодых девушек, взявшихся следить за лампой; с любопытством наблюдали они за участниками праздника, напоминая посетителей театральной галерки. В ледяных глыбах свода самой залы были сделаны ниши, и в них поставлены зажженные жировые лампочки, бросавшие фантастический свет на замечательное сборище. Мужчины и женщины, составлявшие хор, окружали стоявшего посредине запевалу и плясуна с огромным бубном. Бубен так велик, что на него часто идет целая оленья шкура; поэтому рама, на которую ее натягивают, должна быть очень солидной, да и самый бубен, который держат левой рукой, имеет весьма значительный вес. Не диво, стало быть, что требуется большая сила и тренировка от певца, плясуна и музыканта в одном лице; ему нередко приходится работать час и больше без передышки. Пляски, состоящие из прыжков, изгибов тела и покачивания бедрами (все это под неумолчную дробь бубна), так утомляют плясунов, что они кончают пляс обыкновенно совсем разморенные жарой и усталостью.
