"Прекрасны Кимры Калининской области, славны Кимры, город, расположенный на крутом волжском берегу с 1917 года, а с XVII века ставший крупным центром кожевенно-обувной промышленности. Со взметнувшимися домами новостроек, театром, краеведческим музеем, церквами, соборами, особняками, дачами в стиле модерн, улицей, носящей имя революционера Звиргздыня. Он очень прекрасен, но описывать мне его совершенно лень. Если кто живет в Москве, то при наличии хорошей погоды имеет возможность прийти на Савеловский вокзал, купить билет за рубль с мелочью, и через два часа этот человек лично сам убедится в прекрасности описываемого города, а если вы живете не в Москве, далеко от Москвы или еще гораздо дальше, то я предлагаю вам решить проблему тремя различными путями, как на известной картине Васнецова: 1. Обратиться к телевизионной передаче "Клуб кинопутешествий". 2. Заказать видеокассету. 3. Самостоятельно реконструировать облик местности, руководствуясь моими скупыми описаниями, как костями мамонта. А лучше - не забивайте голову всякой ерундой. Думайте о высоком, как учит Кормер, и заодно представьте себе, что на крутом волжском берегу лениво грелись однажды в лучах не то заходящего, не то восходящего солнца два философа, один из которых, невысокого роста, чернявый, с цепким умным взглядом умудренного жизнью человека, обратился к другому со вздохом:

- И сколь я ни бодрился, но отчаяние все же охватило и меня. Глядеть на белый свет ужасно, тошно, противно, к вечеру я сильно устаю неизвестно отчего, а в пять утра обратно просыпаюсь и долго лежу, глядя в обесцвечивающуюся темноту круглыми глазами, вертя в своей бедной голове всю эту помоечную мешанину, столь далекую от прекрасности жизни, когда невозможно получить какой-либо спрос в ответ на любое предложение, и берет тоска от неуверенности и дрожания, и боязнь от страха, личного дискомфорта, отчуждения, некоммуникабельности, полного отсутствия перспектив и так далее...

- Нет, не так,- воскликнул, дрожа от творческого возбуждения, второй философ, которого все в округе звали Львом - высокий, в круглых роговых очках с металлическими дужками, очень сильно пузатый, в майке салатного цвета с желтыми разводьями пота, стекающего из его волосатых подмышек, в черных сатиновых трусах, из-под которых белеют незагоревшие ноги,- ты представь,- продолжил он,- что двое мужиков перекуривают в углу под широким развесистым ивняком. Мерцают, как волчьи глаза, огоньки самокруток. Ослепительно сияет желтое солнце. Едят комары, слепни, и самое природа, казалось, тоже замерла или перекуривает перед тем, как чтоб тоже чего-нибудь добиться хорошим трудом и примерным поведением, чтоб ей тоже или увеличили зарплату, или хотя бы не выпороли.

- Странные слова! - восклицает Герасим, высокий тощий мужик с рыжей курчавой головой и лицом, поросшим волосами. Мужики начинают пыхтеть, отдуваться, пытаясь уместить что-то на острие кола, воткнутого в ил другим своим острием. Сантиметрах в пяти от Герасима по горло в воде стоит Александр Иванович Любимов, молодой горбатый мужик с треугольным лицом, в треуголке и синих китайских джинсах. Оба начинают сипеть от холода, потому что так надо.

- Да что ты всей рукой тычешь? - кричит горбатый Любимов, дрожа как в лихорадке.

- Голова ты садовая! - сердится Герасим.- Пространство есть пространство, как роза есть роза, как сказала Гертруда Стайн. Ну, беспонятный же ты мужик, прости царица небесная! Умещай!

- Умещай! - дразнит его Александр Иванович.- Командёр какой нашелся, резать мой бритый столб! Шел бы да сам умещал, рыжая курчавая скотина! Чего стоишь!

- Лезь куда надо, раз приказано!

- Там глыбоко,- пугается Любимов.- Нешто при моей низкой комплекции можно под берегом стоять?

И тут же, потеряв равновесие,- бултых в воду! Словно испуганные, бегут от берега волнистые круги, и на месте падения вскакивают пузыри. Любимов выплывает и, фыркая, хватается за ветки.

- Утонешь еще, черт, отвечать за тебя придется!..- хрипит Герасим.Вылазь, ну тя к лешему! Я сам справлюсь с порученным заданием!

Начинается ругань. А солнце печет и печет, как в Южно-Африканской Республике. Тени становятся короче воробьиного хобота и уходят в самих себя, как сексуальные предметы. Комары и слепни спрятались в высокой медвяной траве и спят, как идиоты, не чуя, что творится вокруг. Уж скоро бы пора идти обедать в четвертую столовую барина Мышкина, а два подлеца все еще барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший тенор нахально нарушают прекрасность летнего дня.

- Умещай, умещай! Постой, я попробую! Да куда суешься-то с кулачищем! Ты пальцем, а не кулаком, рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то справа колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Давай умещай, милый!

Слышен отвратительный вой мотора, работающего на солярке, и лязг железных гусениц. На отлогом берегу появляется бронетранспортер, ведомый Ефимом, дряхлым стариком с одним глазом, покривившимся ртом, сизым носом и громадными тараканьими усами зеленого цвета.

- Кого это вы, братцы? - басом спрашивает он, закуривая австрийскую сигарету "Майдл сорт".

- Пространство! Расползается, курва, как раки расползаются в темноте,кратко поясняет Герасим.

- Не бэ, ребята! Царство Божие внутри нас! Мы еще увидим небо в алмазах! А то, понимаешь, есть тут некоторые, воздвигли себе, япон мать, памятник нерукотворный на фиг, взирая в древность, как народы изумленны! бранится Ефим, с минуту щуря свой глаз, после чего отшвыривает сигарету, снимает френч, сапоги, рубаху и, перекрестившись худой, темной рукой, лезет в портах в воду... Шагов пятьдесят он проходит по илистому дну, но затем пускается вплавь.- Постой, ребятушки! - вопит он.- Экономно расходуйте оставшиеся силы! Умещать будем умеючи!

Он присоединяется к ним, и накаленный воздух оглашается звуками какой-то унылой русской песни, которую исполняют все трое.

- Где Ефим? - слышится с берега крик.- Еф-им! Па-адла! Где ты?..

Из-за решетки показывается барин Андрей Андреевич Мышкин в халате из персидской шали, форменной фуражке и с газетой "Русская мысль" в руке, лысый, маленький, грассирующий, типичный представитель разлагающегося дворянства, которое вскоре исчезнет как класс.

- Что здесь? Кто орет? - строго смотрит он по направлению криков, несущихся с реки.- Что вы здесь копошитесь? Ефим, ты почему не охраняешь священные рубежи нашей усадьбы? Герасим, Александр Иванович, когда, падла, дождешься от вас высокой производительности труда?

- Ужо дождешься, когда уместим,- кряхтит Герасим.- Жизнь прожить - не поле перейти, успеешь еще, вашескородие...

- Да? - успокаивается барин, и глаза его подергиваются лаком.- Так умещайте же скорее. Нa кол! Нa кол!

- Подпирай снизу! Тащи кверху, добрый человек... как тебя? - галдят рабочие.

Проходит пять минут, десять... Мышкину становится невтерпеж.

- Василий! - кричит он, повернувшись к усадьбе.- Васька! Витька! Женька! Позовите ко мне Василия!

Витька и Женька ведут под руки Василия, совершенно пьяного человека во фризовой шинели, от которого за версту разит джином "Бифитер".

- Сичас,- бормочет он.- Пространство, время... Мы ета могем... Мы ета мигом... Ефим! Уот'с мэттэ? Коли ты военный человек, некуй тебе не в своем деле ломаться! Которое тут пространство, которое время?.. Мы яго не впервой!.. Пустите руки!

- Да чего "пустите руки"? Сами знаем - пустите руки! А ты умести!

- Да нешто так уместишь? Надо двигаться слева, в спирально-поступательном движении...

- "Поступательном"! Знамо дело, дурак!

- Ну, не лай, а то влетит! Сволочь!

- При господине барине и такие слова,- лепечет Ефим, рыдая.

- Погодите, сукины дети,- говорит барин и начинает торопливо раздеваться.- Столько вас дураков - и Герасим, и Любимов, и Ефим, и Витька с Женькой, и Василий, а простую вещь сделать не можете...

Раздевшись, Андрей Андреич дает себе остынуть и лезет в воду. Но и его вмешательство не ведет ни к чему.