- Где он? Что с ним?
- Тише, ты! Вы! - сердито оборвал и поправился ночной гость, уверенно заложив верхний крючок. - Вы одна?
- Одна, одна! Да какое это имеет значение! - возмутилась Софья Маркеловна, захрустела пальцами. - Боже мой, ну говорите же! Где вы его видели? Когда?
- Виделись мы с ним давненько, на Кубани еще. - Мужчина усмехнулся. Годов с десяток назад. Был живздоров.
- А сейчас, сейчас где? Приедет он?
- Про остальное не меня спрашивать надо, кого повыше. - Поясняя, он выразительно, взглядом, показал в потолок.
Взвинченные до предела нервы разом сдали, сердце куда-то ухнуло от обрушившейся на нее не столько тяжести, сколько пустоты; от слабости Софья Маркеловна едва держалась на ногах.
- Что вам угодно?
- А вы деловая, - похвалил мужчина, сунув под кожанку руку, он извлек золотую цепочку и крестик с крохотными зубчиками по краям. - Ваш?
Софью Маркеловну снова что-то ударило, качнуло.
- Мой! Откуда?
Золотистая горка на чужой нечистой ладони сияла, притягивала, завораживала взгляд: для Софьи Маркеловиы сейчас в этом сиянии были и ее молодость, и ее последнее порывистое благословение Вики Гладышева, и, возможно, единственно оставшаяся ниточка, связывающая ее с ним, живым.
- Откуда у вас?
- Когда-то он мне сам его дал. - Сухо, деловито мужчина внес ясность: И сказал: понадобится - покажи ей, она поможет. Как видите - довелось.
Кое-что, по крайней мере основное - цель этого ночного визита, действительно прояснилось; почему-то отчетливо, безо всякого, впрочем, испуга подумалось: у них в Загорове люди в таких коротких кожанках не боятся, не озираются настороженно.
- Чем я могу вам помочь?
- Деньгами. Можно такой же ерундой, - мужчина подкинул на ладони цепочку с крестиком. - Еще лучше - монетами.
- У меня нет ничего, - устало ответила Софья Маркеловна и, понимая уже, с кем разговаривает, равнодушно посоветовала: - Можете сами убедиться.
По этому равнодушию, безучастности, тот сразу понял, поверил, что Софья Маркеловна говорит правду, цепкими цыганскими глазами пошарил по открытому на высокой груди халату - прикидывая, не взять ли тут хотя бы то, что можно взять, зло ругнулся:
- Эх вы, блаженные! Такую вашу!..
Рывком, заученно сунул под кожанку золотую несработавшую отмычку. Софья Маркеловна не удержалась:
- Отдайте мне!
- Считай, что опять подарила. - Холодный предостерегающий взгляд шаркнул по ней, как нож: - О том, что был, - никому. Я не повторяю, понятно?
И, откинув крючок, бесшумно, как тень, исчез в темноте, под дождем.
Прометавшись остаток ночи по комнате, утром Софья Маркеловна сходила в милицию, обо всем рассказала. Ее внимательно выслушали, поблагодарили, а спустя неделю сами вызвали ее. Прибывшая из губернии воинская часть разгромила банду, несколько бандитов было схвачено живьем, некоторые убиты в бою, - Софью Маркеловну пригласили на опознание. Ни среди живых, ни в числе убитых высокого цыганистого человека в кожанке не оказалось. Поражаясь своей бесчувственности, не дрогнув, только зажав платком нос и рот, прошла она по сараю, в котором, лицом вверх, лежали покойники. К счастью, не было тут и Виталия Гладышева. Когда-то ожидавшая его - какого угодно, готовая простить его - тоже за что угодно, она ощутила вдруг грустное удовлетворение, что его нет здесь - среди тех, кого сажают, как зверей, за решетку, как бешеных собак, стреляют. Теперь - окажись иначе это было бы ужасно!..
Есть женщины, поверяющие свои душевные тайны, от самых пустяковых до самых сокровенных, чуть не первому встречному, и они, наверно, даже счастливы: ничего у них на языке не держится, но зато ничто их и не гнетет. Софья Маркеловна относилась к другой категории:
открытая, общительная, гостеприимная, только в одном - в подобном случае - она оставалась по-девичьи застенчивой и предельно замкнутой; дожив до глубокой старости, она, как и прежде, неизменно считала, что есть вещи, которые не дано трогать посторонним. О своей юности, о своем Вике она рассказала лишь однажды - Сергею Николаевичу Орлову. Да и то потому, что он сам, по-дружески просто спросил о портрете, - ему нужно было говорить или все, или ничего. А еще, наверно, рассказала потому, что в жизни каждого наступает пора, момент, когда самое больное перестает болеть и становится, непонятно отчего, - только воспоминанием.
В конце тысяча девятьсот пятьдесят третьего года коллектив детдома отметил шестидесятилетие Софьи Маркеловны и торжественно проводил ее на пенсию. Два дня подряд она никуда не выходила из своей боковушки перекладывала, переставляла подарки, перечитывала Почетные грамоты, тихонько всплакнула, чего никогда прежде себе не разрешала. И все это - в подсознательной попытке заполнить образовавшуюся пустоту: своему детдому, детям она отдала не только тридцать пять лет жизни, но и что-то еще, более существенное. Вечером, догадавшись, как ей тут, с непривычки, солоно, одиноко, пришел Сергей Николаевич. С мороза красный, студеный, он, снимая в прихожей меховую шапку, пальто, весело выговаривал:
- Это вы чего ж носа не кажете? Закрылись тут, понимаете! Разнежились, да?
Софья Маркеловна от удовольствия рассмеялась, вспорхнула, как молоденькая, захлопотала с чаем; когда она внесла поднос с чашками, Орлов, стоя, разглядывал портрет на стене, живо оглянулся.
- Софья Маркеловна, кто ж это такой - старорежимный товарищ? Брат?
- Жених, - порозовев, ответила она, тут же расставив все точки над и, который так и не стал мужем.
За чаем - удивляясь, что воспоминания не доставляют ей былой боли, - с пятого на десятое поведала о своей купеческой юности, о Виталии, вплоть до того, как искала его среди убитых бандитов. Сергей Николаевич слушал, то потирая рукой высокие залысины, то коротко дотрагиваясь до открытой косовороткой шеи, стянутой вишневой ниткой шрама; под конец поинтересовался:
- Он тоже наш - загоровский?
- Нет, из-под Тулы... Мать у него - сельская учительница была. Собиралась к ней сразу после свадьбы... - Софья Маркеловна помедлила, досказала: - Писала я ей.
И до войны. И сразу после войны - никто не ответил.
- А вы возьмите и съездите туда, - неожиданно посоветовал Орлов.
- Зачем? - поразилась Софья Маркеловна.
Он промолчал, ответив одними спокойными проницательными глазами, и Софья Маркеловна поняла зачем, поняла, вдруг заволновавшись, вдруг почувствовав, как ей действительно хочется съездить в деревню под Тулой.
Просто так, безо всякой внятной цели, по извечному позыву пожилых людей побывать, напоследок, там, куда тянет, с чем-то попрощаться, замкнуть в душе какой-то последний круг.
- Какой уж я ездок, голубчик, - с сожалением вздохнула Софья Маркеловна, недоговорив, что и годы уже не те, и, главное, ехать-то особо не на что...
Неделю спустя Орлов вручил ей выписку из приказа по облоно и деньги, которыми она была премирована по этому приказу за многолетнюю безупречную работу; как их удалось выколотить, он, конечно, говорить не стал, лишь посмеивался - радуясь, кажется, не меньше, если не больше засобиравшейся Софьи Маркеловны.
В Москве она, сама не ожидая от себя такой прыти, с утра до вечера проходила по улицам - до этого столицу она видела мельком, когда дважды ездила по профсоюзным путевкам на юг, в санаторий; переночевала у добрых людей, благополучно добралась электричкой до Тулы и уже в полдень, автобусом, была в незнакомом, заново отстроенном после войны большом селе, - то, что, сидя в Загорове, представлялось дальней далью, по нынешним временам оказалось чуть ли не рядышком.
В огромной, похожей на дворец школе никто, конечно, учительницу Гладышеву не знал, не помнил, но Софье Маркеловне повезло. Отыскался дедок и, когда она докричалась в его тугое, заросшее волосом ухо, - сразу закивал, показал в улыбке младенческие беззубые десны:
- Как же, как же - Антонина Егоровна! Сам к ей три года в классы ходил. Году никак в двадцатом, в двадцать втором ли померла. В самую голодовку, стал быть!
