Все складывалось отлично. И в этой компании, которая шлепала под моим нестрогим конвоем, шествовал и тот человек, в возрасте, нацмен - казах или калмык. Не вдавался я в эти подробности. Нес он сразу два ведра, ибо он ни за кем не ухаживал.

Город остался позади. Мы вступали на окраину его - в "Шанхай-город", возникновение которого я позже описал в своем романе "Из тупика". Между городом и окраиной существовала тогда многолетняя свалка мусора и хлама. Из этой свалки образовалось громадное поле, покрытое буграми мусора. А в этих буграх - норы, словно кротовьи, и, помню, говорили, что в этих норах скрывались преступные элементы и дезертиры.

Мы уже подходили к столовой, и вдруг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я до сих пор вздрагиваю. Прошло уже много лет, а я и сейчас волнуюсь, вспоминая этот случай. До сих пор в моих ушах явственно слышен этот звук. Звук брошенных на землю ведер.

Мой подконвойный нацмен бросил ведра на землю. И кинулся бежать. Прямо на свалку, в норы.

До сих пор не понимаю, на что он, дурак, надеялся.

Но с этого момента он становился дезертиром армии.

Все растерялись, и первым делом я - мальчишка.

- Стой! - крикнул.

Но он бежал дальше. Подводники советовали мне:

- Валька, стреляй его, суку.

Я понимал: убеги эта сволочь, и я - человек конченый.

- Стой! - орал я. - Вернись. в такую твою горошну!

- Валька, пали в него, иначе пропадешь.

Я и без советников знал: уйдет гад - и я пропал. Военный трибунал не посмотрит, что мне шестнадцать лет. Прокурор - это тебе не командир эсминца, которому я золотые часы, словно какашку, раздавил, и тем дело кончилось.

- Стой!

Никакого впечатления. Он продолжал бежать.

Может, он русского языка не знает?

А дальше - холмы, бугры. Он прыгал между ними и временами уже стал пропадать. Еще минута - и будет поздно.

Я скинул карабин с плеча. Стрелок я был отличный (не такой, как сейчас).

Жавкнул затвором - дослал патрон в ствол.

Вскинул оружие.

- Стой, зараза поганая! - крикнул ему напоследок.

Девки мои подконвойные обомлели. Но духа не теряли.

- Бей! - кричали мне, воодушевляя.

И вот в прорези прицела я сверхточно нащупал спину дезертира. Целил верно - между лопаток.

Такое меня зло тогда взяло. Сталинград уже был. Курская дуга была. Скоро мы будем в Берлине. А ты, паразит, бегаешь!

Вот она - цель, живой человек. Наверное, семьянин. Я перед ним мальчишка, сопляк. Но одно движение моего пальца - и тебя, папаня, не будет.

- Хана ему, - сказал я, помнится.

Не зная почему, но, посылая пулю, я вздернул карабин. Грохот. Пуля прошла над его головой. Дезертир остановился рывком, будто его захлестнули арканом. Остановился и, сгорбив плечи, поплелся назад.

Возвращается. Идет и боится. Ремня на нем нет. Гимнастерка ветром раздувается. "Чепчик" он свой с башки посеял, пока от меня спасался. Хотел я его прикладом тут опоясать, да. неудобно - в отцы он мне годится!

Приятель мой - Сашка с подплава - сказал:

- Сейчас я ему баню устрою. Только ты не впутывайся.

Я ждал. И все ждали.

Девицы кричали в сторону беглеца:

- Хороший конвоир попался, а ты ему жизнь портишь!

Как собака с поджатым хвостом, дезертир вернулся в строй. Тут Сашка как наварит ему. Только он очухался, как ему с другого бока навесили. И пошли трепать слева направо. Я делал вид, что меня это не касается. Потом меня подконвойные спросили:

- Закурить хочешь?

- Нет, - ответил я. - Батьке слово дал, что до двадцати лет курить не стану.

Идем дальше. Теперь все ведра, какие были, сгрузили на беглеца, его даже не видать из-под ведер было. Избитый, он покорно тащил этот звон на себе до самой столовой. Получили обед, как положено, и понесли полные ведра еды обратно - на гауптвахту. Ребята мои посерьезнели - перестали трепаться с девчатами. Я шел сзади них, держа карабин в руке, и думал, как отчитаться перед начальством за израсходованный патрон? Что я скажу?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сколько лет прошло с той поры! Помню, я был юнцом в бушлате. Задира. Мне было доверено оружие. Оружие вообще штука опасная. Ну угробил бы я его тогда, а. что толку?

Может, он отслужил свое, сколько положено. Получил благодарность от командования. Живет сейчас в кишлаке или улусе. Рядом с ним состарилась жена. И бегают внуки. Сушит он, паразит, сладкий кишмиш на крыше и возит его на продажу в Москву или Ленинград. Получает от государства пенсию. Всеми уважаем. Всеми почитаем. Звезды героя он, конечно, не имеет. Но уж медаль-то "За победу над Германией" он получил, как и я, по закону.

Так вот - прав я или не прав?

Ведь он живет сейчас и не знает того, что не вздерни я тогда карабин чуть кверху, - и ему бы крышка! Я очень меткий стрелок. Всадил бы ему пулю точно между лопатками. С разбегу он бы мордой хряснулся в гниль и мусор городской свалки. Так бы и сдох, зараза худая!

Рядом со мной стояли люди, которые прошли через ад, и они говорили мне:

- Бей. чего смотреть?

Но я не убил его.

Так прав я или не прав?