Так они и приехали. Вальронд опоздал.

Какая ширь! Какой простор! Какая синь!

Ах, как высоко взмывают чайки над Северной Двиною! И какая она величавая, гордая, плавная, – эта река, несущая гулкие утробы океанских транспортов и косые паруса поморской шхуны. Вот он, красавец Архангельск, – до чего же хорош этот город, весь в зелени бульваров, весь ромашковый и древний, какая стать в таможенных башнях, как заливисто поют петухи от Соломбалы, как звонко подпевают им паровые веселые пилы от Маймаксы…

Город был на другом берегу, и с вокзала пришлось плыть на речном трамвайчике. Вальронд еще раз погладил девочку по головенке, и она доверчиво прижалась щекой к его черной флотской штанине. Вадбольская стояла на палубе, под белым тентом, – женщина смотрела на наплывающий город жестко, недоверчиво, мрачно…

– Глафира Петровна, – сказал ей Вальронд, – у меня к вам есть одна просьба, не совсем обычная.

Вадбольская ответила, не повернув головы:

– У вас просьба, мичман, как раз обычная. Но вам это не нужно, как не нужно и мне… В переписку же я не вступаю. Через несколько дней моей ноги не будет в совдепии.

– Вы ошиблись, – ответил Вальронд. – У меня просьба к вам иная… Я очень опоздал. И попрошу вас пройти со мною до штаба. Не сердитесь, Глафира Петровна, но присутствие такой очаровательной женщины, как вы, оправдает мое опоздание.

Вадбольская долго и заливисто смеялась.

– Ах, мичман! Вы бы знали, до чего же вы милы… Хорошо! Я согласна пройти вместе с вами до штаба. Но – не больше…

Так оно и случилось. Адмирал Виккорст при виде Вальронда сразу рассвирепел, словно бык, которому показали красную тряпку.

– Мичман, когда вы были обяза…

И – всё, выдохся.

– Однако вы немножечко опоздали мичман, – промямлил адмирал, не сводя глаз с молодой красавицы.

Вадбольская игриво выгнула руку, словно перед зеркалом.

– Я думаю, – сказала, – что не стоит мешать чисто военным разговорам. Мой дорогой! Итак, до вечера.

Вальронд принял «игру» и поцеловал ей руку.

– До вечера, моя прелесть! – ответил он весело, с вызовом. А сам думал: «Пусть почернеет старый адмирал Виккорст…»

В благодарность за вологодскую посадку княгиня Вадбольская отлично разыграла роль любимой и влюбленной женщины.

И, сделав свое дело, она величаво удалилась…

Адмирал Виккорст уцепился в Вальронда взглядом, гневным от неправедной мужской зависти.

– Где вы болтались, мичман? Вам когда надо было быть на Мудьюге? Впрочем, – снова помягчал он, – расскажите, откуда вы раздобыли такую красавицу?

Вальронд вдохновенно спросил адмирала:

– Могли бы вы, адмирал, в молодости пожертвовать ради такой женщины тремя днями службы?

– Вы меня плохо знаете, мичман! Ради такой женщины я бы вообще не являлся на службу… лет пять – не меньше!

– Вот! – захлопнул Вальронд ловушку. – А я просрочил, увы, только три дня.

– Это непорядок, – заметил Виккорст, но, сменив гнев на милость, подписал командировочную задним числом. – Через два часа, – сказал напутственно, – отходит на Мудьюг буксир со снарядами. От соломбальской пристани. Прошу никаких «До вечера, моя прелесть!». Все эти прелести, – заключил Виккорст, потирая руки, – остаются с нами… в Архангельске! Мичманам таких женщин по уставу иметь не положено. Ибо это попахивает распродажей казенного имущества на подарки… Всего доброго, мичман!

Вальронд вышел из штаба флотилии, и свежак упруго ударил его в лицо. «Как удачно все обошлось!» – думал он, радуясь, что остался вне всяких подозрений. Возле соломбальской пристани, вровень с буксиром, качался пузатый военный ледокол «Святогор». Ну как было не заскочить на минутку, чтобы повидать старого приятеля по корпусу?..

И долго стояли в тесной каюте, хлопая один другого по спинам: кто крепче? кто больнее?

– Николаша! – говорил Вальронд.

– Женька! – говорил Дрейер.

– Ну, как ты, поручик чертов? Лед колешь?

– Колю. А ты, мичман дымный? Наводишь?

– Навожу… Накрытие за накрытием…

Но уже ревел буксир, спешащий на Мудьюг. Пришлось прощаться.

– Мы увидимся. Нам надо о многом поговорить.

– Конечно, – отвечал Дрейер. – Нам есть о чем поговорить!..

Буксир, груженный боезапасом, тихо плыл заводями двинской дельты, мимо островов и пожней, на которых паслись коровы. Скрипели по бортам корабля колодезные журавли, и волна реки, разведенная буксиром, пригибала осоку и вскидывалась до буйных ромашковых разливов. Купала их, клонила и снова выпрямляла…

Белое море чуть-чуть качнуло привычно, но вскоре и Мудьюг показался. Очень удобный остров для обороны Архангельска. Две батареи (по четыре ствола в каждой) пронизывали морскую даль темными орудийными жерлами…

Долго шагал по песку. Очень глубокому – едва ноги вытягивал. Два скучных офицера в блиндаже хлобыстали дрянной норвежский ром, называемый норвежским только потому, что в Норвегии его половинили с водкой и продавали потом в Россию. Пахло в блиндаже нехорошо – как-то подло и грязно.

Встретили Вальронда офицеры совсем неприветливо:

– С Мурмана? Ого, морячок… А мы вот армейские. Тебя к столу не зовем, у вас паек лучше нашего.

– К кому мне обратиться? Кто командир батареи?

– Здесь все командиры. Теперь так: кто главный большевик, у кого глотка шире, тот и мудрит над нами… Анекдоты знаешь?

– Нет. Глупостей никогда не запоминаю.

– Ну, валяй тогда к комиссару. Он тебя живенько проагитирует, какая Советская власть мудрая, хорошая и благородная. И мы все здесь от нее счастливы… Просто упиваемся от этой власти, чтоб ее за ноги разорвало!

Вальронд вылез из блиндажа в препоганом настроении. Конечно, на Мурмане он о Советской власти и не такое слышал, этим его не испугаешь. Но эти затерханные армейцы наверняка только табанят. И могут ли они понимать в наводке по движущейся морской цели? Наверняка лупят в белый свет, как в копеечку…

– Где командир? – спросил Вальронд на батарее.

– Командир-то? Да у Лаваля гуляет.

– Это как понимать?

– Ресторан есть такой в Архангельске… Мы там не были, дело такое – не нашенское, мы больше по пивным шлындраем.

– Ладно, – сказал Вальронд. – А комиссар есть у вас?

– Есть, – ответили. – Вон как раз идет от погребов.

Вальронд бессильно опустился на кочку, сорвал травинку.

Он эту травинку грыз, грыз, грыз… «Как быть?..»

Может, и ничего? А может, повернуть да бежать? Стыдно…

Но Павлухин уже подошел и сорвал с головы бескозырку.

– Привет, Максимыч! – сказал он, радостно сияя. – Вот уж кого и рад видеть, скажу прямо по чести. Ну, отойдем в тенек, нам потолковать по дуплам надо. Ты тогда здорово утекнул от меня в Лондоне, даже не попрощались… Куда спешил тогда?

Вальронд медленно встал, отряхнул штаны от песка.

– Ну что ж! Пошли, Павлухин… поговорим, комиссар!

Предгрозовые тучи плыли над заводями и запанями, облетали сады, и тяжко ухали паровые мельницы. Казалось, затишью скоро конец. Слишком много подозрительных людей болталось вдоль набережной, загадочно вглядываясь в разлив Северной Двины, уносящей свои холодные воды в дельтовые протоки, между путаницей островов. Где-то там, за Мудьюгом, где плещет тихими волнами жемчужное Белое море, уже надвигалась на город гроза.

Странную картину представлял в эти дни Архангельск: большевики вооружали рабочих Маймаксы и доков Соломбалы, а по городу расхаживали, как дома, толпы иностранцев. Гостиницы Архангельска – «Троицкая», «Франсуаза», «Золотой якорь» и комнаты г-на Д. Н. Манакова – трещали от наплыва русской аристократии, спешившей в эмиграцию: князья, графы, бароны. В трактирах ночевали под лавками какие-то подонки, издерганные и в лохмотьях, но с прекрасным французским произношением. Иногда, бросив на лавку (или – чаще – под лавку) свои лохмотья, они говорили трактирщику:

– А ведь ты, дурень, не знаешь, кто у тебя ночует сегодня?