Когда я учился в седьмом классе, от нескольких полученных в шахтострое черепно-мозговых травм и наложившегося на них многолетнего пьянства сошел с ума мой отец, который после очередного учиненного им скандала схватил подвернувшийся под руку молоток и проломил мне, маме и моей сестре Аньке головы. С учетом того, что по счастливой случайности (или Божьему произволению) он не нашел тогда в темноте чулана топор и вынужден был из-за этого убивать нас молотком, все произошедшее с нами в ту осень можно было считать настоящей удачей. Правда, из-за того, что по выходе из больницы нам не на что стало жить, сестра вместо продолжения учебы вынуждена была пойти работать в шахтную библиотеку, но в этом даже оказалась своя очевидная польза. Помимо своей скудной библиотекарской зарплаты, она теперь постоянно приносила в дом книги и журналы, и точно так же, как это делал в свое время невиденный мной дедушка, я "бессознательно искал в книгах ответы на жгучие вопросы, с которыми сталкивала жизнь, невольно сравнивал прочитанное с тем, что видел вокруг себя..."
Хотя, честно говоря, что я мог видеть вокруг себя, кроме шахт на горизонте да шахтеров на улицах? Быт городка был пропитан этой темой, как шахтерские спецовки угольной пылью, даже названия у нас были образованы исключительно по отраслевому признаку - улица "Шахтерская", кинотеатр "Шахтер", кафе "Шахтарочка", гастроном "Шахтерский", площадь Погибших Шахтеров, поселок Шахты № 3-3 бис, город Шахты, футбольный клуб "Шахтер", остановка Шахтинская... И только иногда, чуть ли уже не как модернизм - ДК "Горняк", микрорайон "Горняцкий", гостиница "Дом Горняка".
В шестнадцать лет, выволакивая семью из нищеты, я пошел работать на шахту "Краснолиманская" и проишачил на ней до своего поступления в институт целых три с лишним года, сначала - в качестве ученика электрика на поверхности, потом - подземным мотористом, электрослесарем участка шахты, а под конец - и на самой высокооплачиваемой и уважаемой должности горнорабочего очистного забоя IV разряда или, как писали сокращенно в нарядах - ГРОЗ. (На соседней шахте "Родинская" такая же точно должность называлась почему-то уже просто - рабочий очистного забоя, то есть РОЗ. Так что в нашем городке из-за этого образовались как бы две профессиональные касты - РОЗы и ГРОЗы, которые постоянно соперничали между собой по части темпов добычи угля и размеров заработков.)
Жизнь тащилась по единообразной и, казалось, навеки установленной схеме - отцы вкалывали на шахтах, устанавливая рекорды суточной добычи угля, после смены пили в пивной водку и говорили о работе, их сыновья кое-как учились в школе, получая там свои двойки-тройки, а после уроков пили после вино в клубной уборной, дрались между собой на танцплощадке, а на другой день встречались в больнице в очереди к одному хирургу и обсуждали подробности вчерашней драки.
Мне - это было скучно. Может быть, именно поэтому я начал писать стихи и посещать литературное объединение "Мрiя" (что в переводе с украинского означает "Мечта") при районной газете "Маяк", которое вел её сотрудник Владимир Антонович Гришко, писавший на украинском языке нескончаемые "Сонеты Партии" и отправлявший их по почте в Донецкий Обком КПСС. Из стихов на русском языке мне запомнилась его поэма-оратория в честь 300-летия города Днепропетровска, сквозь которую эдаким стибренным у Маяковского рефреном проходили слова "гиганто-домно-главый мартено-огне-сад".
А может быть, в основе моего импульса к сочинительству лежала и не одна только скука, а было это, так сказать, нашим родовым качеством - вон ведь и Кирилл Семенович, как упоминает о том в своих воспоминаниях в журнале "Военная мысль" полковник Ф. Д. Давыдов, несмотря на свою весьма плотную загруженность делами, довольно "часто выступает с интересными статьями в периодической военной печати". Да и бывший главный редактор газеты "Красная Звезда" Д. И. Ортенберг, и генерал армии Д. Д. Лелюшенко, и целый ряд других мемуаристов тоже указывали на тягу маршала Москаленко к литературно-журналистскому труду и на то, что он относился к печатному слову с большим почтением, "всегда находил время, чтобы перечитать труды В. И. Ленина по военным вопросам, заглянуть в книги по истории древних и современных войн, по стратегии, оперативному искусству. Пушкина, Толстого, Некрасова, Кольцова, Байрона, Шиллера, книги советских писателей читал запоем." С юности был знаком с классиком украинской литературы (тогда, правда, ещё молодым поэтом) Владимиром Сосюрой, который осенью 1917 года помог ему поступить в агрономическое училище, позже - дружил с Константином Симоновым.
В дневниковых записях последнего, кстати, сохранилась запись о посещении им командного пункта 38-й армии и встрече с К. С. Москаленко. Писателю было известно, что готовится наступление, он хотел узнать о нем более подробно и ради этого отправился на встречу с командармом. Москаленко хорошо знал Симонова, относился к нему с большим уважением, но раскрыть ему раньше срока план операции все равно не мог.
"...Днем, - записал в своем дневнике писатель, - я пришел к Москаленко с надеждой хотя бы примерно узнать, что предстоит, каков общий замысел операции... Но, к моему огорчению, вместо этого Москаленко целый час очень мило говорил со мной о литературе, сперва о Некрасове и Кольцове, потом о Новикове-Прибое и "Порт-Артуре" Степанова. Обо всем этом я с удовольствием бы поговорил с ним в другой раз, но вчера меня интересовала предстоящая операция, однако как раз о ней и не было сказано ни единого слова..."
Не стану утверждать, что аналогичная "литературная жилка" проявилась в членах нашего рода в массовом порядке, но какое-то смутное влечение к перу и бумаге сидело, по-видимому, во многих. Помню, как однажды в детстве мы с мамой и сестрой Тонькой зашли по пути к бабушке Доне к брату моего отца дядьке Мишке. Посмотрев перед выходом из дома недавно купленный и ещё не успевший надоесть (а тем более опротиветь, как сейчас) телевизор, я, все ещё пребывая в возбуждении от увиденного, спросил прямо с порога у его жены тети Мили, смотрели ли и они закончившееся около часа назад кино.
- Та у нас тут и без телевизора кино! - горестно кивнула она на ссутулившегося за столом мужа, который, с превеликими усилиями удерживая в руке карандаш, тщательно выводил что-то на повыдерганных из школьной тетрадки страницах.
Заглянув в несколько отодвинутых на край стола листов с забракованными началами, я прочитал:
"Цэ було в одна тысяча дэвятсот сорок трэтьому годи..."
"Цэ случилось прямо на моих глазах..."
"Цэ було у войну..."
- А шо то вин делае? - удивленно спросила тем временем мама у тети Мили.
- Кныгу пышэ, - вздохнула та и смахнула краем платка набежавшую на глаза слезу.
- Кныгу? - удивленно вскинула брови мама. - Про шо?
- "Про шо", "про шо"! - оторвавшись вдруг от своего труда, передразнил её дядька Мишка. - Про подвыг! - и с тяжелым стуком обрушился головой на стол, выбив при этом на пол листок с очередным недописанным зачином.
Быстро наклонившись, я поднял его из-под ног и прочитал:
"Про цэ знаю тилькы я. Цэ було так..."
Несколько лет спустя, не выходя из состояния постоянного алкогольного опьянения, он повесится под окнами своего дома, привязав электрический провод к перекладине приставленной к фронтону лестницы. И подвиг, о котором он собирался поведать миру, так и останется неизвестным.
Впрочем, как бы то ни было, но именно отсюда, со студии "Мрiя" и проводившихся на ней нудноватых занятий, включавших в себя помимо традиционного обсуждения наших рифмованных опусов ещё и навязанную Владимиром Антоновичем "Школу очерка" и другие чисто журналистские дисциплины, как раз и начался мой путь к должности главного редактора одной из известнейших в России газет (с которой я только что слетел из-за малейшей, можно даже сказать - ничтожнейшей опечаточки, заключающейся в потере всего-навсего одной-единственной буквочки!).
Ох, хо-хо, хо-хо, неисповедимы пути Твои, Господи...
