слишком грубая пища, я не смогу переварить ее. Вы говорите, во дворце ширваншаха мое вдохновение обретет могучие крылья? Неверно! Вдохновение не сможет жить, если его оторвать от народа и заточить меж высоких стен дворца. Если поэт расстанется с источником своего вдохновения, уйдут от народа и будет нежиться и дремать в четырех стенах, талант его не сможет развиваться! Откуда он будет черпать вдохновение? Чтобы стать всемирно известным поэтом, надо вариться в котле мировых событий, как бы ни был ярок талант поэта, он не сможет из-за дворцовых стен осветить мир подобно солнцу. Случается, и в дворцовых стенах рождается поэтическое солнце, но оно лишено возможности светить народным массам. Люди любят солнце, которое родилось среди них. Чабаны ждут его восхода из-за зеленых лесов и цветущих садов, моряки высматривают дневное светило за обгоняющими друг друга волнами, а крестьяне радуются солнцу, которое поднимается над зелеными нивами и полями. Потому-то никогда не согреть нашего народа солнцу, выглядывающему из-за башни шахского дворца. Джанаб Наджмеддин изволил сказать: "Только во дворце, перестав думать о презренных жизненных нуждах, вы сможете посвятить все свои мысли поэтическому творчеству". Но я не знаю, где я возьму темы и вдохновение для творчества, если не буду видеть нужды своего народа, не буду делить вместе с ним горе, порожденное этими нуждами, если вместе с ним не буду вариться в котле наших общих нужд? Для хекмдаров гораздо выгоднее, если поэты будут жить не во дворцах, а за их стенами. Ведь если поэт напишет обо всем увиденном во дворце, расскажет об

этом в стихах всему народу, не будет ли это ударом по престижу хагана? А живя среди народа, поэт будет писать о его горестях,- это пойдет на пользу и народу, и государству хагана. Конечно, живя припеваючи во дворце, тоже можно создавать прекрасные, благозвучные стихи. Но эти прекрасные, благозвучные стихи способны услаждать лишь слух придворных, то есть высшего слоя общества, как их изволил назвать хазрет хаган. Я считаю, свобода за стенами дворца дороже свободы в дворцовых стенах. К тому же я с детства привык к простой жизни. Дворцовая жизнь доставит мне не больше радости, чем золотая клетка птице, попавшей в силок. Передайте от меня хазрету хагану почтительный привет и скажите: хазрет хаган не желает снизойти до изучения азербайджанского языка, - мы же умеем не только говорить по-фарсидски, но и писать стихи на этом языке. Если все будет благополучно, надеюсь с вами увидеться после завершения поэмы "Лейли и Меджнун".

Беседа гянджинцев с посланцами ширваншаха длилась долго. Мужчины пили прохладный душистый шербет.

Наджмеддин и его спутники остались довольны искренним приемом. Наконец они простились и ушли.

Фахреддин расцеловал Ильяса.

- Твой язык, твой слог - острее моего меча!

Стемнело. Фахреддин вспомнил о свидании с Себой-ханум, которая должна была принести письмо от эмира и проводить его во дворец. Он поднялся, начал прощаться.

- Будь осторожен! Это очень коварная особа, - напутствовал Ильяс друга. - Кто знает, она может заманить тебя в ловушку у мельницы Мусы, где тебя убьют.

Глаза Фахреддина грозно сверкнули.

- Посмотрим!

-Они обменялись рукопожатиями. Фахреддин ушел.

После обеда эмир был пьян. Ему предстояло написать письмо Фахреддину, принять Себу-ханум и дать ей наставления. Поэтому он пораньше отпустил танцовщиц.

Под вечер к Себе-ханум заглянул хадже Мюфид и сказал, что эмир ждет ее.

Себа-ханум облачилась в новое платье, поверх которого накинула кофту, расшитую жемчугами и изумрудами; на голову надела красную тюбетейку, всю в крошечных алмазных венчиках; вложила в волосы гребень со шпильками, усыпанными яхонтами и топазами; надела перстни, ожерелье, защелкнула на белых тонких лодыжках ног браслеты, украшенные изумрудами.

Во всем этом блеске Себа-ханум вошла в комнату эмира. В свете люстры из сорока свечей ее драгоценности сверкали и переливались так, что эмиру почудилось, будто перед ним стоит прекрасная фея, укутанная в снятую с весеннего неба радугу.

Эмир никогда не видел Себу-ханум столь прекрасной. Он встал, прижал ее к груди, поцеловал.

- О, как ты хороша! Разве может сердце, вдохновленное тобой, не стать источником поэзии?!

Себа-ханум прильнула к эмиру, повела плечами.

- Верно, мой господин, верно, владыка моей души! - сказала она. - Не случайно старый поэт Абульулла заплатил за меня двадцать тысяч золотых динаров. Всегда, сочиняя стихи, он звал меня к себе, усаживал напротив, задумчиво смотрел в мое лицо и писал. Помню содержание стихотворения, которое Абульулла сочинил в первый же день после того, как купил меня. Ах, как чудно он написал! Вот: "Себа, знай, я спрячу тебя в моих глазах, будто ты - мой зрачок. Не покажу тебя другим мужчинам. Буду омывать тебя своими слезами. Твой стройный стан похож на кипарис. Ты расцветаешь как весенний цветок. Лишь боюсь, как бы ты однажды не убежала от меня, как слезинка, выскользнувшая из глаза!"

Эмир еще крепче стиснул Себу-ханум в своих объятиях.

- Ты убежала из его зрачков прямо в мои объятия! Отныне тебя буду лелеять я. Старик-поэт не мог ценить тебя по достоинству.

Себе-ханум давно было пора идти на свидание к Фахреддину.

В комнату вошел хадже Мюфид, чтобы унести таз и кувшин. Эмир Инанч приказал:

- Оставь все здесь, не дай Аллах, кто-нибудь в коридоре увидит. Спрячь это за занавеску и ступай, позови Тохтамыша.

Хадже Мюфид удалился. Себа-ханум, вскочив с тахты, начала приводить в порядок прическу, одеваться, прикалывать драгоценности. Пьяный эмир мешал ей, не давал облачиться в платье.

Старому Тохтамышу пришлось подождать за дверью около получаса. Наконец хадже Мюфид осмелился войти и сказать, что визирь давно ждет. Эмиру пришлось отпустить губы Себы-ханум.

Вошел Тохтамыш и начал наставлять юную наложницу эмира;

- Я верю, Себа-ханум, ты умная девушка. Не сомневаюсь, если ты захочешь, то сможешь успешно выполнить любое поручение. Но две вещи меня пугают. Первая - твоя красота, вторая - то, что ты в прошлом любила Фахреддина.

Себа-ханум поспешила разуверить Тохтамыша:

- Джанаб визирь не должен ничего бояться, приняв во внимание два другие обстоятельства. Первое - то, что я горю желанием отомстить Фахреддину, второе - мое положение женщины, которая "удостоилась чести" хазрета эмира. Я никогда не променяю эту честь на любовь простого смертного.

Тохтамыш усмехнулся и покачал головой.

- Мы вас очень хорошо знаем. Женщина все забывает, стоит лишь руке мужчины, особенно руке молодого мужчины, коснуться ее тела.

- Это поручение я исполню в качестве благодарности эмиру за честь, которой он меня удостоил. Я буду верна своему слову, клянусь головой хазрета эмира. Вы видели много женщин, но Себа-ханум не похожа ни на одну из них. Этой ночью Фахреддин будет лежать у ног хазрета эмира. Рабы хазрета эмира будут хлестать его плетями, а я буду стоять рядом и радоваться: наконец-то сбылись мои мечты!

Себа-ханум еще раз поклялась головой эмира, затем священной чалмой халифа багдадского, после чего Тохтамыш немного успокоился.

Было написано письмо такого содержания:

"Уважаемый Фахреддин!

Благородство Вашей семьи и Ваши личные достоинства и мужество дают Вам право на великую честь. Истек срок, о котором мы писали в своем письме месяц тому назад. Поэтому Вам следует явиться во дворец для обсуждения вопроса о Вашем браке. Свадьба должна состояться до приезда в Гянджу атабека Мухаммеда. После его приезда голова наша будет занята другими делами. Письмо передаст Себа-ханум, можете довериться ей во всем.

Эмир Инанч".

Эмир скрепил подпись своей печатью. Письмо заклеили. Себа-ханум взяла его и вышла из комнаты.

Тьма еще не сгустилась, когда она сбегала по ступенькам дворца. Стараясь, чтобы никто не увидел ее, она вышла через садопую калитку и двинулась к реке.

По совету Тохтамыша эмир вызвал четырех наиболее верных слуг.