- Я почему рассказываю вам о Пико делла Мирандоле,- пояснил Эмиль,потому что, хотя среди Аргументариев, занимавшихся Апологетикой, не все были ортодоксами, но многие, впав в ересь, после увещеваний старших братьев и отцов-инквизиторов отказывались от постигших их заблуждений. Так случалось ни с одним Аргументарием. И тогда милосердная церковь и Святая Инквизиция прощали их, и они оставались жить. Впоследствии же случалось так, что, перечитывая сочинения этих подвергнутых суду Аргументариев, более поздние богословы находили в них много не только приемлемого, но и даже полезного для церкви.

Случилось это и с ученым наследством, оставшимся после смерти Пико дёлла Мирандолы. Он умер 31 года, но много написал, и среди написанного им есть и вполне ортодоксальные мысли и доказательства. Мы не можем принять его идеи о "примирении философов", ибо это ересь. Как мы можем примириться с иудеями, или мухаммеданами, не говоря уже о вероотступниках-протестантах, ибо идеологическое примирение для истинного католика не просто нонсенс, но и измена церкви. Но одна из идей Пико делла Мирандолы подкупает: это его бескорыстие в попытке познать истину.

И Эмиль начал читать медленно и торжественно, как читал всегда, когда та или иная цитата ему особенно нравилась и он хотел, чтобы мы ее лучше запомнили.

"Никто не исследует причины вещей, движение природы, устройство вселенной, замыслы бога, небесные и земные мистерии, если не может добиться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознаграждение. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами богов, освистывается, порицается, изгоняется, нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение за оскверненную девственность, принесет она добытые позором деньги в шкаф любимого.

И действительно, так как жизнь философов проходит в поисках денег или славы, то они даже для самих себя не размышляют над истиной".

Хубельман улыбнулся во весь рот и поднял вверх руку, чуть покачивая над головой указательным пальцем.

"Я не постыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из любви к философии, и ни в исследованиях, ни в размышлениях своих никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме как на формирование моей души и на понимание истины, к которой я страстно стремился". И, произнеся конец цитаты, не удержался и похвалил сам себя.

- А многие из тех, кто занимался изучением богословия до меня, делали свое дело прежде всего для того, чтобы добиться какой-либо благодарности или получить какую-либо личную выгоду. Но, скажу не хвалясь, Эмиль Хубельман не таков. Видит Бог, совсем не таков. Для меня важнее всего истина, а наибольшее счастье - служба ВКП(б) и Василиску Великому.

И как бы ни были умны, ловки, эрудированы и даже талантливы Аргументарии и Апологеты прошедших веков, знайте, что самыми блестящими Апологетами католицизма были Равноапостольные папы Карла, Ангел, Илия, а величайшим Апологетиком всех времен является ныне здравствующий Василиск Великий. То, что я передал вам, мои читатели, на полутора страницах, мы учили целый год, потому что на изучение одного Фомы Аквинского у нас ушло, кажется, месяца три. И потому, когда наступила весна, Эмиль сказал, что со следующей осени он продолжит занятия с нами и начнет их с первой главы своей книги.

Однако мне заниматься этой первой главой пришлось уже не здесь, а в Риме, в семинарии.

Весною того года, когда я расстался с Эмилем Хубельманом, Вторая Великая Религиозная война шла уже за границами Италии. "Черные ландскнехты" Зигфрида Бесноватого отступали через владения Габсбургов к Тиролю и Зальцбургу.

Повсюду, где стояли войска Бесноватого, начались восстания. В Польше, в Богемии, во Фландрии, в Бургундии и других, занятых Бесноватым княжествах толпы мужиков и отряды рыцарей избивали "Черных ландскнехтов", и те, медленно пятясь, отходили к Бранденбургу. И вот, когда войне еще не было видно конца, на нормандском берегу высадился огромный десант англйкан.

Почти одновременно с этим десантом в Тулон вошла эскадра адмирала Шарля де Коломба, который пять лет не спускал боевых флагов Франции с грот-мачт своих кораблей и топил бригантины и галеоты Бесноватого всюду, где только встречал. Кроме того, он создал и сильные сухопутные силы, главным образом из французов, живших в Северной Африке, где у Франции были свои Заморские колонии, а также и из тех французов, которые бежали из страны, спасаясь от клевретов Бесноватого.

И в то время как воины Василиска Великого перевалили через Альпы и шли к Австрии и Богемии, французы и англикане с двух сторон шли к Парижу.

Мы, католики, очень радовались этому прекрасному лету, которое оказалось для нас столь удачным. А я, кроме того, радовался и собственному успеху.

В эту весну в моей жизни произошло важное событие: я стал братом Всеобщего Католического Союза Молодых. Сокращенно мы называли наше Братство "Касомол", а себя "Касомольцами".

Правда, Старшие Братья из ПКП - Прусской Конфедерации Паладинов любя, называли нас "Молокасосами", что означало: "Молодые Католики, Содействующие и Сочувствующие", но в их шутке не было ничего, кроме братской и отеческой любви к нам.

Мы во всем старались подражать Старшим Братьям из ПКП, собирались на тайные собрания, понемногу приобщались к их языку и манерам, а они потихоньку приоткрывали перед нами Малые Секреты их жизни, не допуская пока до Средних. Наши молодые руководители иногда намекали, что им доступны и Средние Секреты ПКП, и иногда это было правдой, ибо они часто были молодыми Братьями ПКП, или же кандидатами в Братья, ожидавшими в течение года счастья стать Братом ПКП и все двенадцать месяцев усиленно приуготовлявших себя к Великому Акту Вступления. Иногда же и они не знали Средних Секретов, но делали вид, что знают, напуская на себя важность и изображая из себя Посвященных.

Однако мне было до этого еще далеко, и я был всего-навсего "Касомолец".

В эту же весну произошло со мной и другое не менее важное событие. В один из погожих весенних дней патер Иннокентий подозвал меня к себе. Это случилось вскоре после исповеди, перед Пасхой, в самом конце Великого поста, а ведь известно, что именно эта исповедь чаще всего бывает самой очищающей и самой покаянной из всех. По-видимому, моя искренность и не слишком-то уж большая греховность, особенно по сравнению со взрослыми прихожанами и прихожанками, вконец размягчила сердце патера Иннокентия, и он, призвав меня к себе, положил мне руку на плечо и, ласково глядя в глаза, спросил: "Хочешь ли ты, сын мой, поехать учиться в семинарию?"

Я давно ждал, что когда-нибудь патер Иннокентий спросит меня об этом. И все же я разволновался, почувствовал, что краснею, что сердце забилось у меня так сильно, будто мне предстояло не отвечать на простой вопрос, к тому же заданный мне тихим и доброжелательным голосом, а прыгнуть со скалы в море.

И, наверное, от этого я ничего не сказал патеру Иннокентию, а лишь встал перед ним на одно колено и поцеловал ему руку.

Патер погладил меня по голове и сказал, что нынче весна, что у меня в запасе ровно год и этот год мне следует потратить на дальнейшее совершенствование в латыни, а кроме того, мне следует приступить к изучению итальянского языка.

- А как же быть с "Воскресными чтениями"?- спросил я.

- Все это ты узнаешь в семинарии,- ответил патер,- а сейчас для тебя главное - итальянский язык.

- Тогда я почтительнейше попрошу сказать об этом мэтру Хубельману,пробормотал я робко,- Мне бы хотелось, чтобы мэтр, заметив, что меня нет на "Чтениях", не гневался на меня и не считал бы меня нерадивым.

Патер Иннокентий опустил глаза. Положив мне руку на лоб, так что я вынужден был чуть приподнять ее, он посмотрел мне прямо в глаза и произнес шепотом, придавая своему голосу особую доверительность: