Женщина шагнула к Шипову и снова замерла.
- Ой, Матрена, - сказал Шипов, - а ты все стоишь?
- Все стою, - едва слышно отозвалась Матрена.
- Небось зазябла на метели-то?
- Как же не зазябнуть? Зазябла...
- Какая же ты, Матрена, упрямая. А я вот тебе сейчас подарочек дам... вот он... денег тебе сейчас...
Он сунул руку в карман, в другой. Лицо его изобразило удивление, затем испуг. Он тихо рассмеялся.
- Ну и Яшка!
- Я видала, - сказала Матрена и приблизилась еще на шаг.
- Человек свое всегда возьмет, - сказал Шипов задумчиво. - Оттуда, отсюда, а возьмет...
- Я бы вас чаем с медом напоила бы... Пожалела бы...
Она зажмурилась и пошла по улице. Шипов медленно шел рядом.
Он шел и пытался осознать, что произошло. Все эти чудеса случились с ним третьего дня. Тогда он выкатился от генерала Тучкова, расправил гороховое пальто и двинулся по Тверской. Он шел медленно, с достоинством, не хуже многих других. Мог и извозчика взять, да воздержался. Теперь глядите на него, глядите, пока не поздно, он через год эвон где будет - не разглядеть.
Снежные сугробы голубели вдоль мостовой. Слышались колокола, чьи-то восторженные крики, визг полозьев. Пахло свежим хлебом. Михаилу Ивановичу даже захотелось снять котелок и поклониться удаляющемуся дому генерал-губернатора. Однако новые заботы уже гудели в его голове, из которых первая была - встретиться с господином Гиросом, назначенным ему в помощники. И вот он шел, минуя чужие подворотни и окна, все дальше и дальше, к Самотеке, где проживал его будущий компаньон.
День был такой прекрасный, что никаких сомнений ни в чем таком же прекрасном не могло быть, и уверенность в успехе, под стать этому яркому, брызжущему жизнью дню, не покидала Шилова. Да он вообще был удачником и, отличаясь в поимке карманных воров, никогда даже не задумывался, откуда у него этот странный талант, этот нюх и интуиция провидца. Все текло, как текло, и, значит, судьба к нему была милостива за что-то, потому что легкость, с которой он обнаруживал пропавшие кошельки, другим полицейским агентам даже не снилась. И, как всякий богато одаренный человек, он не думал трястись над своим талантом, дрожать, что вот-вот это чудо погаснет, а, напротив, раздавал его с блес
ком, с щедростью, любил благодетельствовать, но и ох благодарностей не уходил.
А Москва продолжалась. В Самотечных улочках-переулочках, тупичках, в смешении дерева и кирпича продолжалась она, пышная, январская, снежная, но уже более тихая, более приглушенная, сокровенная, словно именно здесь или где-то совсем рядом, за поворотом, и должно было открыться место проживания затейливой московской души. Даже грохот недалекой Сухаревки был бессилен пробиться сюда, и только колокольный звон, ослабевая, все-таки расплескивался по маленьким дворам и затухал в подворотнях.
Но в этой благостной тишине кипели те же страсти, что и там, в большой Москве, и, подобно рождественским кабанчикам, откармливались и копились.
И в этой благостной тишине вдруг откуда ни возьмись звучали какие-то слабые струны; какие-то неясные звуки вырывались из-за домов, из подворотен; какие-то слова, которых было не понять, не запомнить, разрозненные, сбивчивые: какая-то песня, что ли, которую напевал некий невидимый житель не пьяный сапожник, не сбитенщик, не бродяга, не вор, не извозчик, но и не тайный советник, или генерал, или князь...
Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?
В полку небесном ждут меня.
Господь с тобой, не спи...
Какие алмазы? В каком полку? Почему в небесном? Что, где, куда, откуда?.. Затем хруст снега заглушал эти звуки, и они пропадали... И снова перед Шиповым лежала Москва, извиваясь, прячась за снегом, обжигая морозцем.
Здесь, под самой крышей трехэтажного дома, в каморке с маленьким окном, и встретился Шипов со своим компаньоном.
Михаил Иванович сидел на единственном стуле, а Ги-рос стоял напротив, размахивал руками и показывал отличные белые зубы.
- Я хороший человек, господин Шипов, - сказал он, - а хорошие люди на улице не валяются. - И захохотал. - Я все сделаю, только прикажите, но уж вы меня и жалейте, Михаил Иванович... Распоследнюю дворнягу и ту нет-нет, а косточкой наградят... - И снова захохотал,
запрокидываясь, словно длинный лиловый нос был тяжел ему слишком.
- А ты из кого будешь, Амадеюшка? - спросил Шипов, любуясь на веселого компаньона. - Из цыган али из греков?
- Ну конечно из цыган, - сказал Гирос. - Впрочем, цз каких это цыган? Тьфу, черт... Из греков, из греков... Грек я, конечно.
- Нос у тебя нерусский и волос черный, - сказал Шипов, - вроде бы даже из итальянцев ты или из тур-ков, прости господи...
- Ну конечно из итальянцев, - захохотал Гирос. - Какой я, к черту, грек!.. Я ведь говорю-говорю, а вы и ушки развесили.
"Ловкач, - подумал Шипов, - легкий человек. Пущай его смеется".
- Дозволь, я буду тебя Мишелем звать, а? - вдруг предложил Гирос.
- Мишелем? - поморщился Шипов. - Да как-то это вроде компрене... Все-таки ты помощник мой...
- Да нет, - захохотал Гирос, - господь с тобой! Конечно, не на людях... не бойся. Наедине... А на людях я буду тебя Михаилом Ивановичем звать или даже господином Шиповым... А знаешь, хочешь, я тебя буду сиятельством величать? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?
- Ну-ну, - засмеялся Шипов, - фер ла кур настоящий...
- Чудно, чудно! - обрадовался Гирос.
Затем потекла неторопливая беседа, изредка нарушаемая мощным хохотом Гироса. Они поговорили о том о сем, в частности и о графе Толстом.
- Знаешь, - сказал Гирос, - я ведь кое-что уже нащупал. Даже с графом столкнулся однажды, увидел его. Ну, я тебе скажу, ничего мужчина... Призовой рысак. Может дать по шее великолепно. Каждый день к Пуаре ходит гимнастикой занимается. В ресторане любит посидеть... или в нумера ему подают...
"Да, - подумал Шипов с тяжелым сердцем, - это ведь не карманника за руку схватить. Граф все-таки. С ним-то как?"
- Ну, и что ж ты надумал, Амадеюшка? - спросил Шипов.
- Поверь, ничего, - сказал Гирос. - Да я и не умею думать. - И захохотал. - Как, почему, куда, откуда - этого я просто не умею, не понимаю... Как скажешь, Мишель, так и сделаю... Ну, хочешь, в лакеи к нему наймусь? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?
Шипов задумался. Маленькое сомнение грозило перерасти в страх. Это уж с Михаилом Ивановичем случалось крайне редко. И теперь от одного сознания такой возможности становилось не по себе. Как же так - за графом следить да еще выявить возможный заговор?! Ведь это же не в подзорную трубу разглядывать человека откуда-нибудь с крыши. Да что подзорная труба? Надо ведь в душу влезть. Но душа - такой инструмент! А тем более графская. В нее всякого не пущают. Как же быть? Вообще с лакейством Гирос хорошо придумал, но, может, графу нужен лакей, а может, не нужен.
Это было почти как страдание. Однако мысль все-таки уже работала в нужном направлении, и можно было ожидать, что решение не замедлит явиться. Да, граф - это вам не карманник, его за руку не схватишь. По шалманам за ним не поохотишься, по ночлежкам тоже. А может, он и не политик вовсе?
Тут Шипов провел рукой по груди, прикоснулся к ассигнациям, и вздрогнул, и встрепенулся.
"Ой-ой, - подумал горестно, - улетят, улетят денежки, как гуси-лебеди, улетят. Все до одной".
А Гирос, словно разгадав тайные страдания Шилова, сказал:
- Мы его не упустим. Клянусь богом, не упустим. Ты только подтолкни меня, направь, науськай, а уж я, как легавая, по следу, по следу... - И захохотал. - Я ведь Шляхтину не раз служил. Он меня не зря тебе передал. Я пес лихой, Мишель.
Его бодрый тон, и хохот, и крупные белые зубы, как напоказ, немного успокоили Шилова. От сердца отлегло] Сразу различные фантазии завертелись. Жизнь снова показалась прекрасной.
- Ну ладно, - сказал он со вздохом. - Давай, пер-мете муа, мозговать. Может, у тебя чего выпить-закусить найдется?
