Внезапно карета снова остановилась.
- Ну, пора, - сказал Кобеляцкий и подтолкнул Ши-пова: - Бери след, любезный. Шерш!
Михаил Иванович вывалился из кареты. Как и было решено, он занял место во главе поезда и затрусил по дороге. Кареты тронулись за ним. Бежать было легко, воздух был чист и прохладен, листья на деревьях не шевелились.
Куда бежит человек? Навстречу счастью или несчастью? Где же Ясная свет очей, вместилище радостей и печалей? А что там? Чего ему там? Ждут его там али так сам он бежит? Ах ты господи, да граф же там, Лев Николаевич, а как же!.. Ну ладно, граф... А чего граф? Чего ему от графа надо? Али должен он ему чего? Чистый требьен... Куды ж бежать?..
В темноте ничего не было видно. Как ни старался Михаил Иванович разглядеть хоть какой-нибудь намек на близкую усадьбу, кроме силуэтов деревьев да смутной ленты дороги, ничего не было видно.
А надо было съездить в Ясную! Надо было поглядеть, как там в ней, чего, кто там в ней... Ну, куды бежать?..
За его спиной послышалось частое дыхание, приближающиеся шаги, и длинноногий пристав Кобеляцкий, нагнав его в два прыжка, побежал с ним рядом.
Кобеляцкий. Ну, и долго вы думаете так бежать?
Шипов. А чего? Али я, лямур-тужур, плохо бегу?
Кобеляцкий. Вы куда бежите?
Шипов. Известно, в Ясную... Как их высокоблагородие велели...
Кобеляцкий. А где Ясная?
Шипов. А эвон она...
Кобеляцкий. Где? Где? Не вижу...
Шипов. Эвон...
Кобеляцкий. Вы же пробежали мимо поворота!
Шипов. Виноват... Что же это я?..
Кобеляцкий. Так я и должен с вами тут носиться!
Они развернулись и затрусили обратно. У поворота на усадьбу темнели кареты. Фыркали лошади. Белая перчатка полковника Дурново поманила из оконца.
- Вы мне всю диспозицию путаете! - прошипел полковник. - Я же сказал подать сигнал... (Кобеляцкому.) Распорядитесь, чтобы все приготовили оружие-Шипов уже трусил по аллее усадьбы. Столетние великаны тянули к нему свои ветви. Слева, видимо, на пруду, разорялась лягушка с тоской и безысходностью. Постепенно мрак слегка поредел, словно какой-то сказочный, неуловимый свет пал с неба. Дорога была пустынна.
Как хорошо, что она пустынна и тиха и нету ни охраны, ни засады! Как славно спит усадьба в июльскую ночь, не внимая осторожным шагам секретного агента. Да полноте, секретный ли агент? А может, это мышка серенькая трусит рысцой по столетней аллее, трюх-трюх-трюх, вытягивая шейку, втягивая ноздрями влажный аромат затаившегося недалекого пруда? А ведь воистину это мышка серенькая здесь, на земле графа Толстого, почти родственника и благодетеля. А ведь вполне можно было раньше бывать у него неоднократно, кофей пить, беседовать о том о сем, мало ли о чем... Вон Гирос, итальянец чертов, грек, прощелыга, Амадеюшка, он-то ведь ездил... Али вздор это все? Консоме? Трюх-трюх-трюх... А могло быть и так, что граф и впрямь расщедрился бы я так запросто: "Пожили бы у меня, Михаил Иванович. Пяточки-то небось болят бегамши..." - -"Что вы, ваше сиятельство, господь с вами, как я могу вас стеснять?" -"Помилуйтв, "то ли стеснение? Да я буду рад видеть вас ежедневно. Кто вы, я вас не спрашиваю. Живите, да и все тут". - "Премного вам благодарны. Мне ведь лямур-ту-жур, немного надо, а пяточки и впрямь болят, набегался я". - "Вот и славно, вот и хорошо... Я вам и процент с доходов выделю. Живите себе. Мне не жалко..." Тут можно будет сразу тот прежний костюм из коричневого альпага откупить, панталоны цвета беж... трюх-трюх-трюх... Вечером можно по аллейке этой самой плечо к плечу...
Михаил Иванович и сам не заметил, как перешел с рысцы на медленный шаг. Медленно так, прогуливаясь, двигался, окруженный столетними великанами, чуть склонившись в правую сторону, где будто бы вышагивал рядом с ним граф, и так они шли, покуда не показался из-за деревьев приземистый дом, пока кто-то не прикоснулся к его плечу...
Михаил Иванович обернулся - становой пристав Ко-беляцкий тяжело дышал за его спиной.
- Ну что? - спросил он. - Что?
- Хорошо, - сказал Шипов, возвращаясь с небес.
- Чего же вы сигнал-то не подаете? Кричите же!
- Эй! - робко крикнул Михаил Иванович.
- Петухом, петухом! - потребовал Кобеляцкий. "Батюшки, а ведь и впрямь петухом надо", - подумал
Шипов, и набрал воздуху в грудь, и дунул... Получился странный, хриплый вскрик, а больше ничего.
- Да что это вы, будто боров! Петухом надо... Кобеляцкий вытянул шею, приподнялся на носки, и резкий крик молодого драчливого петуха прорезал ночную тишину, и при этом становой пристав поддал локтями себе под бока, подобно утреннему кочету, не знающему возражений в своем курятнике. И тут же не таясь из тьмы с грохотом вырвались почтовые тройки и покатили на барский двор.
Сердце Шилова пронзила острая боль, едва они, развернувшись и вздымая прохладную пыль, остановились у крыльца дома. Тонкая игла впилась в самое сердце, но отчего - было не понять. Она кольнула лишь один раз, и тотчас боль прошла.
Пышное воинство посыпалось из карет, уже не пытаясь соблюдать осторожность. Сначала темный двухэтажный дом был безмолвен и глух, затем заколебался свет в одном из окон, за дверью послышались торопливые шаги.
Полковник Дурново в призрачном свете возможного утра простер ручку в белой перчатке. Речь его была кратка.
- Господа, пусть каждый исполнит свой долг. Действовать без промедления.
Часть жандармов немедленно устремилась во тьму, к флигелю, остальные во главе с полковником подступили к дверям.
Со странным чувством глядел Михаил Иванович на дверь графского дома. Так вот он какой, этот дом, не раз помянутый и описанный. А Амадеюшка-то врал, будто четырехэтажный! Врал, каналья длинноносая... Ну-ка, ну-ка, каков он взаправду-то? Ему почудилось, что он здесь уже бывал, у этой самой двери, и граф сам выходил к нему навстречу, и сейчас он откроет дверь и выйдет, хотя ведь он на кумыс уехал... А эта нестройная толпа случайных людей, жаждущих ворваться в чужие покои, да чего это они все? Али других забот мало? Спали бы... Так нет же, им надобно службу исполнять, в дверь эту врываться, памятуя о донесениях. А чего он, Шипов, там писал? Чего, чего? Чего он там, аншанте, выдумывал? Зачем, зачем? Куды ж вы в чужой дом-то, люди. Этот вот, лопоухий, кусточек сапбгом сломал и стоит на нем.
- Сойди с куста! - зашипел Михаил Иванович на жандарма.
- Виноват, - сказал жандарм, но не пошевелился.
В этот момент распахнулась дверь, и снова игла кольнула в самое сердце.
Молодая девушка в чем-то белом до пят стояла на пороге со свечой. Брови ее были высоко вскинуты, глаза широко раскрыты, с губ готов был сорваться крик ужаса при виде несметного полчища во главе с маленьким, худощавым, решительным полковником.
Дурново, отстранив девушку, первым направился в дом. Остальные с грохотом повалили следом.
Михаил Иванович за ними не торопился и стоял перед девушкой с чувством вины. Он снял котелок и изысканно поклонился:
- Здравствуй, Маруся.
Грустный его тон и учтивые манеры привели девушку в чувство, хотя ужас продолжал блуждать в ее глазах, и рот оставался полуоткрытым, и во всем ее облике сквозило недоумение ребенка, разбуженного среди ночи чужими людьми.
- Ты не бойся, - сказал он. - Эвон ты как дрожишь-то вся... Граф-то не вернулся?
- Нет, - сказала она с трудом.
- Слава богу, пущай он там гуляет. Ты не бойся. Я тебя в обиду не дам. Иди спи, Маруся...
- Меня Дуняшей зовут, - сказала она, совсем успокаиваясь. - А чего вам надобно? Чего вас столько понаехало?
- Иди спать, иди, Дуняша, касаточка, мы не злодеи какие-нибудь, мы власть, - сказал он нетвердо, жалея Дуняшу, себя, эту мирную усадьбу. - Иди, иди, я тебя в обиду не дам.
Из дому женский голос кликнул Дуняшу, и она исчезла. Шипов вошел тоже.
В доме уже во множестве горели свечи, слышались голоса, хлопали двери, скрипели половицы под сапогами, двигалась мебель, словно дом готовился к большому переезду.
