У Андрея кружится голова, он хватается за столик. "Вот лежит Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?"

Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали своих слов. Первым успокоился боцман.

- Тебя, значит, тоже везут? - спросил он.

- Тоже... - ответил Андрей. - Но я рад! Я рад, Матюша... С тобой вместе. Как мне было тяжко одному, если бы ты знал!.. А сейчас я даже рад, ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина...

Боцман покачал головой.

- А где доктор, Матюша?

- Умер... Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился бедняга. Жемчужный закрыл лицо руками.

Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." - стучало у него в висках.

Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть и не слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать обо всем, что случилось в карцере.

- После допроса нас опять бросили в карцер. Бо сказал: "Будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались бежать и тем более никого не подговаривали".

Опять карцер... Опять голод, мрак, стужа. Мы разговаривали, чтобы не заснуть и не замерзнуть. Прохватилов просил прощения, говорил, что он один во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи.

- А где же Григорий? - со страхом спросил Андрей.

- С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали.

- А Егоров все ободрял нас, - продолжал боцман. - Ночью вдруг слышу шепот: "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты, моя золотая?.." Это он о дочке. Часто ее вспоминал. Все беспокоился, что с ней, уцелела ли... "Надо дожить..." - говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия...

Мы уже перестали понимать, когда день, когда ночь. Только ночью холоднее. Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость... Встань хоть ненадолго, надо же размяться". А он отвечает: "Не могу, милый. Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания".

Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. "Крупозная пневмония", - говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет иногда: "Шурочка!" Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал сержант. "Маляд, - кричу, - маляд у нас... Давай переводчика!" Прибежал переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно. Только кипятку стали давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода.

- Засни! - сказал Андрей. - Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша.

- А раз Егоров говорит, - не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: "Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый". Это он хорошо выдумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. А легче. Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне вдруг говорит: "Ну, Жемчужный... У меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой, передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о них... Мое завещание - бороться до победы. Дай воды". Дал я ему воду. "Матвей, Павлина видишь? Вон идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу", говорю. А он весь встрепенулся, зовет его: "Павлин, Павлин!.." А то Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!"

- Не надо больше, Матюша! - вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей. - Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь.

- Нет, надо! - содрогнувшись всем телом, но твердо сказал боцман. Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали!

Андрей присел к нему на койку и обнял его за плечи.

- Егоров очнулся. "Пусть, - говорит, - доктору носилки принесут и похоронят честь честью. Это я поручаю тебе, Жемчужный... А красное знамя мы потом принесем". И опять впал в бессознание. Тут пришла посмотреть на нас комиссия. Американцы, англичане! С фонарями электрическими. Кто-то спросил: "А где шенкурский председатель?" Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза. Лейтенант Бо усмехнулся и что-то сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда Базыкин сказал мне: "Знаешь, чего они смеялись? Надеются, что теперь мы будем сговорчивее. Пардону запросим". А я ему ответил: "Нет, дудки! Не дождутся..."

- И знаешь, какую еще пытку придумали?.. Поставили в карцер железную печурку, натопили ее жарко. Мы обрадовались... И вдруг с оттаявшего потолка полился дождь, отсырели стены. Одежда мгновенно вымокла. Пришлось ее снять, выжать. Но вот печка остывает, и снова леденящий холод. Рубашка, брюки - все превратилось в ледяной саван... от жары к холоду - это было такое мученье, Андрюха... Даже я не выдержал и закричал: "Да когда же придет смерть! Больше нет сил!".

Жемчужный закрыл глаза. Андрей вскочил с койки и подал ему кружку с чаем.

- Нет, сейчас не могу, Андрюша, - прошептал боцман. - Душа не принимает. Однако ничего! Мы с тобой еще поживем! Больше не могу говорить. Устал...

Андрей опять присел к Жемчужному на койку. Боцман задремал. Сначала дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее.

"Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это? - думал Андрей. - Нужно иметь крепкую, закаленную душу большевика... Обыкновенные люди не перенесли бы таких мучений. А мы, большевики, все вынесем. И победим... Обязательно победим!"

На занесенных снегом улицах Соломбалы было темно и пустынно. Лишь кое-где мерцали фонари да виднелись тускло освещенные окна.

Во всем облике этого архангельского пригорода чувствовалась близость моря. На фоне мрачного, вьюжного неба смутно вырисовывались мачты зимовавших морских судов.

Чесноков и Дементий повернули с Адмиралтейской набережной на Никольский проспект и, миновав длинные морские казармы с флагштоком на вышке, добрались до судоремонтных мастерских.

Собрание уже началось. Сначала в цех вошел Чесноков, потом Дементий. В проходах между станками и в большом пролете тесно стояли рабочие и моряки. Под высоким потолком тускло горели огоньки нескольких электрических лампочек.

Возле отгороженной от цеха конторки сидел за столиком Коринкин, председатель правления кооперативной лавки, и смотрел на оратора, мямлившего что-то о лавочных делах. Собрание возмущенно шумело, и Коринкин пытался успокоить народ.

- Граждане! - взывал Коринкин, багровея от натуги. - Возмущение ваше понятно... Безобразия следует пресечь беспощадно! Однако не нужно нарушать порядок. Посылайте записки. Порядок прежде всего. Продолжайте, - говорил он, оборачиваясь к оратору.

Чесноков знал, что в толпе шныряют десятки агентов контрразведки. Да и меньшевик Коринкин был не лучше любого агента. Но Дементий предупредил Чеснокова, что на собрании будет группа рабочих, которая, в случае чего, не даст его в обиду. Действительно, как только он вошел, несколько молодых рабочих незаметно окружили его.

"Умница Дементий! Ловко все оборудовал", - подумал Чесноков.

Все разговоры на собрании велись вокруг продовольственных вопросов. Только при этом условии собрание

было разрешено контрразведкой. Чесноков слушал в пол-уха и больше присматривался к людям, стараясь уловить их настроение.

Часть сгрудившихся вокруг него молодых рабочих парней, несомненно, пришла с оружием. "Только бы не пустили его в ход, - думал Чесноков, - тогда будет плохо. А что я сейчас скажу? Здесь нужно сильное, резкое. Люди должны почувствовать: не погнулась наша боевая сила..."

- Седой! - крикнул, наконец, Коринкин. - Где гражданин Седой?..

- Я... - откликнулся Чесноков и почувствовал, что дружеские руки легонько подталкивают его вперед.

- Товарищи! - громко сказал он, остановившись возле стола, за которым сидел Коринкин, и в голосе его зазвучала бесстрашная решимость. - В декабре англичане и американцы расстреляли ни в чем не повинных солдат Архангелгородского полка. В январе они расстреляли на Мудьюге обезумевших от голода, ни в чем не повинных людей. На днях с Мудьюга привезены сюда и заключены в Архангельскую тюрьму наши товарищи: Базыкин, Егоров, Жемчужный и другие. Требуйте их освобождения! Долой интервентов! Долой Черчилля и Вильсона!