Возле нар стояла пожилая крестьянка в теплом платке; к ней прижималась девочка лет семи.

- А его кто? - спросил Андрея Павлин.

- Они же. Солдаты из англо-американской разведки. Измученное лицо Сахарова было похоже на серую бумагу.

- Исполосовали ножом, - медленно говорил он. - Когда вчерась тащили старика, я заступился. И сказал одному: "Чего вы лютуете, черти?" Только всего и сказано было. Вот и получил на орехи. Онисим, брательник, стал меня защищать. Избили его до бесчувствия и увезли с собой на пароход. Погибнет парень.

- К нам в Шидровку белые вчерась прибежали, - заговорила женщина.

- Ты не путай, - сказал ей Андрей. - Старика вели англичане?

- Ну да, англичане. А потом прибежал белый, что по-всякому говорил по-нашему и не по-нашему, как хочешь... Вот натерпелись страху-то...

Женщина вытерла пальцами губы и одернула платок, который был завязан у нее по-татарски - в два конца.

- Это прибежал Голанд-сын... Сынок купецкий с Онеги, - объяснил Сахаров. - Англичане тоже, обруселые только.

Потрясенный рассказом Сахарова, Павлин опять поднялся на верхнюю палубу.

В докторской каюте сидел за столом Ермолин и писал медицинский акт.

- Где старик? - спросил Павлин прерывающимся от волнения голосом. - Я хочу повидать его... Можно? - он взглянул на хирурга.

- Можно... - ответил Ермолин. - После перевязки старик успокоился. Я дал ему наркотик. Зайдите ненадолго. Это также подымет его жизненный тонус...

- А как его общее состояние?

- Сильный старик... Думаю, что выживет. В здешних лесах есть такие старые сосны. Растут в самой чаще, на горках. Вцепятся всеми своими корнями в почву, попробуй оторви...

...Павлин слушал неторопливый и спокойный рассказ Тихона Нестерова.

Старик полулежал на койке, глаза у него были забинтованы, лицо представляло сплошной сине-багровый кровоподтек.

- Я что толкую... - шептал старик. - Еще не целиком дошел народ... Да, и в темноте нас держали. Что мы видели: лес да болото! Ну, чертей иногда, когда выпьешь, - старик усмехнулся. - Лесной народ... А все-таки в нем есть душа! Знает, что нельзя ему терять советскую власть... Вы это принимайте во внимание, Павлин Федорович. Вы увидите: у Яшки Макина много будет народу. Ружья только партизанам дайте...

- Обязательно, - сказал Павлин. - За советы спасибо.

- Нет, Павлин Федорович, какой я советник? Сам я не то, чтобы мужик путный. Да и счастья мне не было. А сколько я повидал, боже мой...Кулаку-богатею дальше своего двора и глядеть не хочется. А для меня мир - вольная волюшка.

Старик улыбнулся, и странно было видеть улыбку на его израненном багровом лице.

- Ей-богу, сквозь горе, как в очки, все видишь. Счастливые да сытые жизни не видят.

- Да, да, да! - говорил Павлин. - Понимаю! Так бы и сидел у тебя, да пора идти... Ну, дедушка... поправляйся! - Павлин крепко пожал руку Тихону. - Поправишься, я напишу в Вологду, чтобы тебя как следует лечили и чтобы о тебе была полная забота.

- Любка приедет... Она сюда рвется.

- Что Любка? Мы должны позаботиться, - сказал Павлин. - Обо всем напишу. Ты за свою судьбу не тревожься.

- Спаси бог! - ответил старик. - Не надо. Не люблю никого отягощать. Я еще что-нибудь сам промыслю, Павлин Федорович. Мы, простые люди, жить умеем. Спасибо вам, что пришли. Премного благодарен.

- Ну, встретимся. Буду в Вологде, в штабе, разыщу тебя. Прощай, Тихон Васильевич.

- Прощай, Павлин Федорович. Всего хорошего вам во всех ваших делах.

Старик, несмотря на страшную слабость, приподнялся немного и лег, опираясь на локти.

- Да, знаешь, что я надумал? Как ты прикажешь, Павлин Федорович, так и сделаю, коли бог смерти не даст... - слабым голосом сказал он. - Ох, воры, дети собачьи! - Тихон схватился за грудь. - Мутит. Слушай, Федорыч! Есть еще люди, не знают: каково оно, заморское вино. Выживу - побреду я по избам, по людям. Научу людей, что сам испробовал. Ну, что скажешь?

- Мудро решил, дедушка. Ну, прощай, родной!

- Вот утешил.

- Лежи, лежи, Тихон Васильевич!

В это время дверь скрипнула и в каюту заглянул Фролов; позади него стоял Андрей.

- Кто там? - вдруг сказал старик.

- Это Павел Игнатьевич и Андрей, - ответил Павлин. - Они только на минутку... Издали поглядеть на тебя.

- Нет, нет, господи, - обеспокоился и обрадовался Тихон. - Заходи, Игнатьич! А я слышу дыханье, да не могу признать, чье. Жив я! Давайте руку! Копошусь еще. Андрей, ты здесь? Голубь, садись сюда... - старик похлопал рукой по одеялу.

Комиссар и Андрей сели на койку, поближе к старику.

- Ох, били меня, товарищ комиссар! До утра! - сказал старик. - Один все кулаком дубасил по столу. "Доказывай", - кричит. Я говорю: "Не бей стола... Что мне доказывать? Нечего". Опять стали трепать. Я им говорю: "Христос с вами, граждане... Я мужик, чего знаю? Ну, сади меня на рожон, темного человека, все равно ничего не знаю и не ведаю..." "Ах, - говорят, темный... Ну, будешь светлый!" Да как дали раза! После того ничего уж не помню. Очнулся. Щупаю: вода... На том свете я, что ли? Почему же так мокро?

Старик крепко прижал к груди голову Андрея.

- Рад я, господи, - прошептал он. - Выскочил ты из пекла.

- Ты будешь жить, дедушка... - сказал комиссар.

- Не знаю. Справлюсь ли? Ох, били, Игнатьич! - опять зашептал Тихон. Бороду драли. Печень бы мою поели, да не сладкая, видать... - он усмехнулся и вздохнул. - Спасибо, повидал иностранного обычая. Коли помру, любо мне. Не за грех, а за святое дело. Ну, прощайте. Что-то клонит...

Старик откинулся на подушки и застонал:

- Ох-ти!.. Игнатьич?..

- Здесь я, Тихон Васильевич... Что? Плохо тебе?

- Вспомнил я. В клоповнике у них слыхал, один мущина говорил, будто нехристи до заморозков рассчитывают забрать Котлас. Не пущайте, смотрите...

- Просчитаются, - сказал Павлин и переглянулся с Фроловым.

- Смотри, ребята! - строго пробормотал старик. Лицо его вдруг перекосила мучительная гримаса, он вытянулся всем телом и потерял сознание.

Прибежал доктор, санитарка принесла в стаканчике желтое питье. Его влили в рот Тихону. Он опять застонал. Все, кроме доктора и санитарки, вышли из каюты.

- Мне вспоминается прошлая война, - говорил Павлин, когда они с Фроловым спустились по трапу на берег и пешком направились в Чамовскую. Хоть сам и не был, да люди передавали. Пессимизм был страшный. А ведь мы сейчас в военном отношении не только не сильнее царской России, а неизмеримо слабее. Однако народ настроен совсем иначе. В чем дело? Вера? Нет, этого мало! Власть в руках народа - вот что... А пройдет десяток или, скажем, два десятка лет. Вырастет наша, советская молодежь... И действительно мы наш, мы новый мир построим, как в "Интернационале" поется. Могучей станет наша страна...

- Далеко задумал.

- А как же иначе?

- Иначе нельзя, - сказал Фролов, утвердительно кивнув головой. - Думать всегда надо вперед!.. Особенно нынче. Нынче и час - целая жизнь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Перед тем как выехать в Шидровку, Павлин написал письмо Гриневой. Подробно рассказав о делах Двинского участка, он не забыл позаботиться и о судьбе Тихона Нестерова. Затем Павлин решил написать жене.

За его спиной сидел на табуретке уже собравшийся в дорогу Соколов. Он был в бушлате и в низко надвинутой на лоб бескозырке. За плечом у него висело два карабина: свой и командира бригады. В руках он держал вещевой мешок.

Андрей сидел на школьной парте, проверяя затвор винтовки. За последние дни Андрей сильно осунулся.

"Я жив, здоров, - писал Павлин. - Как ты? Сейчас, Олюшка, пользуюсь оказией. В Котлас идет пароход с ранеными. Между прочим, на нем везут старика-партизана, Тихона Нестерова. Обязательно навести его и принеси ему чего-нибудь вкусного, домашнего. Американцы выкололи ему глаза... Ты знаешь, Оля, не подберешь слов для возмущения. Это не солдаты, а негодяи и мерзавцы. Гораздо хуже самых закоренелых бандитов. Писать подробно не могу, очень тороплюсь. Помню о тебе каждую минуту и люблю по-прежнему. Как сыночек? Береги его. Подателю сего выдай патроны от моего французского нагана. Они лежат в ящике вместе с винтовочными..."