Перед ним сплошным потоком путешествия проходила Советская Россия - его неимущая, безжалостная к себе родина, слегка похожая на сегодняшнюю женщину-аристократку. Грустный, иронический ум Сербинова медленно вспоминал ему бедных, неприспособленных людей, дуром приспособляющих социализм к порожним местам равнины и оврагов (Ч:235-236).

И сам Дванов, так же как и встреченный им бог из Петропавловки, верит совсем не в факты и жив не потому, что ест пшенную кашу:

Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот; но русский это человек двухстороннего действия: он может жить так и обратно и в обоих случаях остается цел (Ч:301).

Мир Платонова как будто населен персонажами, которые пытаются жить сразу в противоположных направлениях - добровольно испытывая на себе невыносимый, казалось бы, для нормальной жизни гнет совершенно несовместимых идей.

Достоинство ветхости

Основное достоинство предмета, исходя из платоновских посылок - это "лишнесть", ничейность, ненужность, непригодность и отверженность. Если взглянуть иначе, это непредназначенность ни для кого другого, уникальность данного объекта именно для тебя, его живая суть ("отверженный камень да сделается главою угла"). С этой точки зрения даже и украсть, то есть "взять, что плохо лежит", иной раз просто необходимо. Так Чепурный заимствует "ничью" лошадь, когда едет из губернского города домой:

Сейчас чевенгурца везла лошадь с белым животом - чья она была, неизвестно. Увидел ее Чепурный в первый раз на городской площади, где эта лошадь объедала посадки будущего парка, привел на двор, запряг и поехал. Что лошадь была ничья, тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому позаботиться, кроме любого гражданина (Ч:87).

При этом весьма характерно, что движущее Платоновым начало - именно этическое (как и подобает пишущему в российской традиции; ср. Толстая-Сегал 1981). Недаром истинные платоновские герои - настоящие, а не только лозунговые, как у Маяковского, ассенизаторы (осушители, ирригаторы, преобразователи вторсырья, чудаки-умельцы).

Задача, знакомая любому работнику, имеющему дело с "веществом" выбрать предмет, который наилучшим образом выполнит свою роль. (Задача, конечно, сразу со многими неизвестными.) Например, для столяра - выбрать из того материала, что под рукой, доску нужного размера, с определенным рисунком. Или для автослесаря - выбрать "единственную" подходящую гайку из кучи тех, которые валяются как непригодные. Близко к идее оптимального выбора лежит идея разбора свалки, утилизации отходов, "незагрязнения среды", нахождения каждому предмету своего уникального места, а следовательно, предназначения в мире. И Платонов не может пройти мимо них. Но с ними же в тесном ассоциативном ряду соседствует идея "зряшного", бесцельного, напрасного действия. Это отрицательный, обратный полюс двух первых. Мысль платоновских героев увязает и здесь.

Смысл человеческой деятельности - только в ней самой, и платоновские герои будто намеренно устраняют все внешние, привходящие цели, побудительные мотивы для своего труда, чтобы насладиться им как бы в чистом виде (или, что то же самое - испытать от него мучение, пострадать, потосковать, потомиться им). Смысл их деятельности может становиться полностью эфемерным.

Вот, например, пешеход Луй, посланный чевенгурским ревкомом с письмом от Копенкина к Дванову - платоновский вариант образа вечного странника. Отправившись в дорогу, он останавливается где-то заночевать:

)Он лежал и думал - как бы ему закурить. Табак был, а бумаги нет; документы он уже искурил давно - единственной бумагой осталось письмо Копенкина Дванову. Луй вынул письмо, разгладил его и прочитал два раза, чтобы запомнить наизусть, а затем сделал из письма десять пустых цигарок.

- Расскажу ему письмо своим голосом - так мне складно получится! рассудительно предпочел Луй... (Ч:127).

Повидимому, вообще можно считать, что излюбленный способ платоновского иссследования - это рассматривать самые близкие ему идеи, представляя их так, чтобы были видны сразу самые уязвимые их стороны, полностью беспристрастно, со стороны, как бы совсем и незаинтересованно, вообще чуть ли не враждебно - одновременно находясь к самому себе в постоянной внутренней оппозиции.

Навязчивым образом в текстах Платонова является работа сложного механизма для удовлетворения какой-то нехитрой человеческой потребности. Так, для того чтобы сварить Якову Титычу жижки для болящего желудка, нужно разжечь огонь, а для этого (при коммунизме) не находится иного средства, как по совету инженера Гопнера запустить всухую деревянный мельничный насос:

Поршень насоса, бегая в сухом деревянном цилиндре, начал визжать на весь Чевенгур - зато он добывал огонь для Якова Титыча. Гопнер с экономическим сладострастием труда слушал тот визг изнемогающей машины... (Ч:220).

(Что пристрастие Платонова к машинам имеет два противоположных полюса: создание из мертвого живого и превращение живого в мертвое, отмечено в Геллер 1982:72.)

Из-за "пониженной ценности питания" для платоновских героев - они едят только уже как-то и чем-то подпорченную пищу; спят неудобно, только чтобы набраться сил; любят - лишь по необходимости и совсем не тех женщин, которые могут возбуждать желание и нравиться.

...Суп варился до поздней ночи, пока большевики не отделаются от революции для принятия пищи и пока в супную посуду не нападают жучки, бабочки и комарики. Тогда большевики ели - однажды в сутки - и чутко отдыхали (Ч:149).

И Чепурный просит Прокофия привести в Чевенгур женщин худых и изнемогающих, чтобы они не отвлекали людей от взаимного коммунизма (Ч:208):

- Каких пригонять? - спросил Прокофий у Чепурного и сел в повозку.

- Не особых! - указал Чепурный. - Женщин, пожалуйста, но знаешь: еле-еле, лишь бы в них разница от мужика была, - без увлекательности, одну сырую стихию доставь! (213).

По этим законам от любимой женщины герой просто должен убежать, чтобы уменьшить свое чувство, приблизить его к нищей реальности жизни - как в "Реке Потудани". И тот же мотив снова повторяется в "Чевенгуре" - уходом Дванова в бреду в странствия и потерей им невинности (вымещение избыточной, ненужной силы - как избавление от болезни) с бабой-бобылкой Феклой Степановной.

Чепурный упрекает Жеева: В женщине ты уважаешь не товарища, а окружающую стихию (Ч:152), - и размышляет далее:

Для людской чевенгурской жизни женщина приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной красоте... Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и старостью труда... признавал пока только классовую ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный чувствовал, как близкое увлечение пролетарским однородным человеком - тогда как буржуя и женские признаки женщины создала природа помимо сил пролетария и большевика.

(О гомосексуальных мотивах в творчестве Платонова, хотя это, вроде бы, лежит на поверхности, говорить вряд ли уместно. Тезис, выставленный в статье (Парамонов 1987:334), что "Чевенгур" - это гностическая утопия на подкладке гомосексуальной психологии - явное упрощение: сказано вроде бы хлестко, но по сути неверно. Скорее можно было бы говорить о платоновском толковании ереси большевизма - как своего рода скопчества.)

Вот, например, "классическая" любовная сцена по Платонову - имеется в виду "любовь на троих", где в качестве "третьего" выступает, с одной стороны, конь Копенкина Пролетарская Сила, а с другой - Чепурный, "мешающийся под ногами" у только что встретившихся в Чевенгуре друзей - Саши Дванова и Копенкина:

Копенкин настиг Дванова сзади ; он загляделся на Сашу с жадностью своей дружбы к нему и забыл слезть с коня. [5]> Пролетарская Сила первая заржала на Дванова, тогда и Копенкин сошел на землю. Дванов стоял с угрюмым лицом - он стыдился своего излишнего чувства к Копенкину и боялся его выразить и ошибиться. Угрюмое лицо типичное внешнее проявление стыда по Платонову, а излишнее чувство Дванова то же, что жадность дружбы у Копенкина, причем стыд и возникает именно от дружбы, т.е. от невозможности ее адекватного проявления между товарищами.> Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между товарищами , но его ободрил ржущий повеселевший конь.